Обе сестры приехали. Убрали дом, поддержали как могли. Разъехались.
Теперь буду варить для папы бульон, носить ему кефир и ждать его возвращения.
Смотрю на людей, и будто какая-то граница между мной и ними. У них один мир, во многом общий, а у меня свой, и там я один.
Мои радости не их радости, их печали тоже не мои.
И только время для всех одно. Бегущее быстро.
Вам меня никогда не понять.
Потому что вы не производите то впечатление на людей, что я произвожу.
Сегодня, ожидая, пока санитарка откроет мне дверь в реанимацию, открыл смотровое окошко и устало повесил в него свою морду. Санитарка вышла из ординаторской, глянула в окошко, в котором все это, значит, висит, закричала: «Ой!» — и отпрянула обратно.
Впрочем, ко мне надо только привыкнуть, и все.
Кстати, многих я потом разочаровываю. В следующий раз поставлю в это окошко нежный цветочек в домашнем горшочке.
Помню, когда отец оступился первый раз на рынке, недалеко от дома. Тут же продавцы, на которых он ворчал за цены, некультурные парни, вечно орущие и гогочущие, и даже полуголые девки, которые ходят туда-сюда, кинулись к нему, подняли, отряхнули, хотели вызвать скорую, но отец просто оступился, слава богу, без последствий.
Я читал у Паустовского реальную историю о том, как во время немецкой оккупации нашелся спекулянт без чести и совести, который, набрав воз гнилой картошки, ввез ее, дав взятку часовому, на территорию гетто, которое собрали для отправки в концентрационный лагерь. Он хотел обменять там свою картошку на спрятанные драгоценности, мол, не может быть, чтобы евреи что-то не припрятали. Причем продавать картошку он намеревался исключительно матерям с маленькими детьми — те последнее отдадут, ничего не пожалеют.
Но когда он увидел, как мать пытается обменять картофелину на обломок золотых часов, прижимая к груди уже мертвого ребенка, он вытряхнул картошку из мешков и скрыл там детей, провезя их через постовых, мол, ничего не продал, и после спрятал детей среди местных многодетных семей и частью у партизан.
Я думаю иногда, и этот циничный негодяй, ставший ангелом-спасителем, и жители, спрятавшие чужих детей, рискуя своими, и эти невоспитанные парни и голоногие девки жили и живут обычной человеческой жизнью с ее дрязгами, бытом, идиотскими и жестокими поступками, собачатся, ссорятся и хамят друг другу.
Но когда приходит настоящая беда, даже тень ее… Как жаль, что человек становится тем, кем он может быть, только в великом счастье и большой беде. Самый простой, обычный человек становится прекрасен, добр, высок, самоотвержен.
Поэтому, я думаю, День Победы будут помнить и через сто лет. Ведь это победа над великим, абсолютным злом, доставшаяся неимоверными жертвами и страданиями простых людей. И люди, выходящие на улицы, поющие песни в метро и искренне радующиеся этому дню и друг другу, словно говорят: «Мы — такие. По-настоящему — мы такие».
Давайте помнить друг друга и в повседневности. И это будет личная большая Победа для каждого.
Воспаление в легких у отца полностью прошло. Я шел из больницы, и упругая радость словно толкала меня под пятки, мне казалось, что просто подлетаю над землей.
Скоро заберу его домой. Нечего в этой клинике делать. И весь этот ужас мы забудем как страшный сон.
Потом я женюсь и подарю ему внука. Витю.
И что бы там ни было — господи, какая жена мне теперь страшна? Меня папа натренировал так, что мне море по колено.
Начнет жена в свои критические дни меня критиковать, а мне покажется, что это милое чириканье.
Орать начнет — я скажу, что-то ты сегодня не в голосе и верхнюю «до» как-то не очень взяла. Ребенок спать не будет давать — ха, пустяки какие, когда я спал-то!
Вот только если изменит, вот это да. Скажу: «А вот папа мой всегда мне был верен».
Пост принял, пост сдал. Но до этого, надеюсь, не дойдет.
По-моему, только единственный орган в моем теле, слава богу, работает, как и двадцать лет назад. Я ему доверяю. Так что с жиру это все.
Папа улыбается моим шуткам, взгляд совершенно осмысленный, как и раньше, даже, по-моему, еще лучше. Руки-ноги шевелятся, лежа помаршировал по моей просьбе.
Восемьдесят лет, обширный инсульт после нескольких микро…
«Зачем тебе чудо, если чудом обладаешь и не видишь».
Вижу!
У нас соседка — армянка, пожилая женщина, язык не поворачивается назвать ее старушкой, лет семидесяти с небольшим, всегда аккуратно, со вкусом одетая, с хорошей прической.
Сегодня помог ей донести сумки из магазина. Спрашивала про отца. Ну что тут расскажешь. Внимательно слушала, качала головой.
— Ты хороший сын. Приходи к нам, я тебе дам мацони для папы.
— Мацони, а что это такое?
— Ему понравится, оно придаст ему сил.
Я никогда не пробовал мацони. Но мне оно сразу понравилось.
Слово-то какое, ласковое, нежное, — мацони.