Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Очень удобный избирательный подход применяется Долининым и к французскому штемпелю на обложке тетради. Мои аргументы со свидетельствами работы Набокова над продолжением «Дара» после отъезда из Франции не принимаются во внимание, но принимается только этот «цензурный штемпель», волшебным образом «избавивший» Долинина «от необходимости вступать» со мной «в скучную научную полемику» (отчего непременно скучную?). В своей статье я не предлагал нового описания самой «Розовой тетради», уже описанной Грейсон и Долининым, указав на их работы. Предложенная мною новая датировка рукописи основывается на новых источниках – письмах Набокова к жене, к Алданову, на его дневниковой записи от ноября 1964 года, штемпель же подтверждает лишь то, что давно известно: эта школьная тетрадка была куплена вместе с другими во Франции до отъезда в Америку. Грейсон ее так и называет: «Le Cahier Rose». В тонких школьных тетрадях, как указывает Бойд, Набоков в Париже писал свои английские лекции по русской литературе, рассчитывая на место преподавателя в Лидсе (см. также письмо Набокова к Карповичу от 20 апреля 1940 года). Когда с Лидсом не вышло, он увез их с собой в Америку, и неизвестно, имелся ли какой-либо рукописный текст в этой именно тетрадке, лежавшей в бумагах Набокова среди других, или нет. Во-первых, штемпель стоит на обложке,

а не внутри тетради, на тексте, что не дает нам оснований утверждать, что французский чиновник вообще открывал ее (а если бы там был наш текст и этот чиновник прочел черновик, то он стал бы первым и лучшим текстологом Набокова!); во-вторых, с осени 1939 года (а Набоков покинул Францию в мае 1940 года) на подлежащие цензурной проверке материалы ставились надписи: «écrit en russe» (благодарю за это указание Манфреда Шрубу), чтобы цензор знал, что текст написан не на украинском или сербском языке, и пригласил соответствующего специалиста, – и такой надписи на нашей тетрадке нет; в-третьих, сам Набоков в «Других берегах», ничего не говоря о цензуре своих рукописей

, пишет, что этот штемпель стоит и на «всех книгах», вывезенных им из Франции[729], и непонятно, на чем основано утверждение Долинина, что этот штемпель удостоверял, что в «письменных материалах» (не в печатных?) «не содержится секретная информация»

[730], и почему, если так, он отсутствует на письмах и других многочисленных бумагах Набокова 30-х годов? Можно ли в таком случае назвать «апофеозом дилетантизма», к примеру, отнесение Долининым рукописи «Второго приложения к „Дару“» к 1939 года на том основании, что на ней нет

этого штемпеля, а значит, она не прошла французский «цензурный контроль» на предмет содержания «секретных материалов» и, стало быть, «с полной вероятностью» была написана уже в Америке?

Универсальный избирательный подход Долинина выражается и в том, что сведения, которые приводит сам Набоков, если они противоречат выстроенной Долининым гипотезе, объявляются им «фальсификацией», «мистификацией» и вообще фикцией, без объяснения, впрочем, ее целей и причин. «Впоследствии, – пишет Долинин, – Набоков по каким-то неведомым причинам будет фальсифицировать историю своих последних лет в русской литературе» (курсив мой. – А. Б.). Если так, то выходит, что Набоков морочил не только Алданова, ожидавшего от него в 1941 году в Америке (а не в 1939 году в Париже) для «Нового журнала» продолжение «Дара», но и свою жену в письме к ней от 18 марта 1941 года, в котором он прямо говорит о работе над «новым „Даром“». А стремление к «фальсификации» (по каким-то неведомым причинам) простирается у Набокова так далеко, что даже в дневниковой записи сновидения в ноябре 1964 года он сообщает, что писал продолжение «Дара» в Нью-Йорке! Даже тому избирательному биографически-психологическому методу, которым пользуется Долинин, он не следует до конца, поскольку специалисту в таких случаях следует предоставить разумное и веское объяснение того, по каким именно причинам и с какой целью автор мистифицировал знакомых и своих читателей.