Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Владимир Набоков

Смерть Гумилева

Гумилев очень часто и очень пронзительно думал о том, какая именно смерть выпадет ему на долю. В конце концов, смертей не так уж много. Пушкин, перечисляя в одном стихотворении разные виды конца – «и где мне смерть пошлет чужбина, в бою ли, в странствиях, в морях [sic] или соседняя долина мой примет охладелый прах»[903] – попал на роковой вариант «в бою» – не в силу пророческого озарения, а просто потому, что все формы смерти можно уложить в две строки четверостопного [sic] ямба. Никакого пророчества, никакого предчувствия нет в том, что Гумилев, постоянно думая о смерти, и особенно о смерти насильственной, предполагал, что он умрет не «при нотариусе и враче[,] а в какой-нибудь дикой щели, утонувший [sic] в густом плюще»[904]

. Несомненно, такую смерть он ставил выше комфортабельной, продленной камфарой агонии в полутемной спальне. И он, как и Пушкин, попал в точку. Но если действительно, как он пишет, человеку дано несравненное право выбирать самому свою смерть, то Гумилев, выбирая между отравленной стрелой, пущенной татуированной рукой в тропическом лесу, и пулей[,] равнодушно вылитой неизвестным немецким рабочим, и топором палача, который «в рубахе красной, с лицом как вымя»[905] отрежет ему голову, – вряд ли бы Гумилев остановил свой выбор именно на последней смерти. Кто впоследствии оказался этим палачом, знают все. Я лично не без чувства какой-то волнующей гордости думаю о том великолепном презрении, с каким Гумилев, верно, глядел на ограниченных подлецов, собирающихся его расстрелять. Но расстрел его не был случайным. Большевизм не мог простить Гумилеву его великолепной известности. С одной стороны была самая мещанская революция из всех [в] истории, кровавая бухгалтерия, скучнейший мир большевика

господина Ульянова, – с другой стороны – огромный мир Гумилева, благородный блеск солнца, мужественность, доблесть, цветы и звери, и тот оттенок царственности, который так невыносим нижним [?] породам человечества. Поэт может стоять за равéнство, но стоять за ра́венство он не может и не должен[906]. Без неравенства не было бы героизма. Царей и героев, карликов и рабов так много в стихах Гумилева именно потому, что он как поэт знал, что мир не есть общее место в экономическом трактате, – а прекрасн[ое] приключение, сказка, которая[,] как всякая сказка[,] не может обойтись без принца.

Зверинец Гумилева

Ни один русский поэт так не любил зверей. Гумилев прекрасный зоолог. И Фет, и Фофанов любили писать о романах между мотыльком и ландышем или лилией. Откуда было им знать, что нет ни одной [и]звестной бабочки, которая бы садилась на лилию или на ландыш? Гумилев такой ошибки не сделает. «И спугнет, блуждая, Вечный Жид, бабочек оранжевой окраски»[907]

. Да, действительно, около воды, в тропической Африке[,] стаи оранжевых бабочек садятся на песок, тесно и густо – и взлетают при прохожденьи человека и садятся опять. Гумилев это видел своими глазами. «Над тростником медлительного Нила, где носятся лишь бабочки да птицы»[908]. Опять совершенно точно. «<…> ночные бабочки, как тени, с крыльями жемчужной белизны»[909]. Есть и такие. Перейдя от бабочек к более крупным представителям животного царства, находим у Гумилева: дельфинов с глянцевитыми спинами, изумрудных летучих рыб, темно-зеленых крокодилов, пестрых удавов, фламинго, который «взлетев от роз таинственной пещеры», «плавает в лазури»[910], выпей, какаду, коршунов, попугаев, кондоров, орлов, у которых лоснятся коричневые крылья, черных пантер, с отливом металлическим на шкурах, жирафов, подобных издали цветным парусам кораблей[911]

, обезьян, львов, слонов, буйволов, медведей, гиен – всех не перечтешь. И все это не символы, как у большинства поэтов, а живые твари. И даже когда Гумилев берет зверя как символ, то и символ этот пахнет шерстью. Так, в стихотворении «Волшебная скрипка» волки, олицетворяющие роковые страдания скрипача, становятся музыканту лапами на грудь, как самые настоящие волки, а в стихотворении «Маркиз де Карабас» белый кот, волшебный слуга маркиза, очень трогательно лапкой точеной вычесывает блох[912]. А вот как описан лесной пожар [здесь Набоков читал стихотворение «Лесной пожар», 1909]. А вот заклинатель зверей [здесь Набоков читал «Укротителя зверей», 1911].

Странствия Гумилева

Гумилев первый внес в русскую поэзию тему об исследованиях неизвестных земель, трепет дальних странствий, блаженство и ужас путешествий, романтику географии. В этом смысле он напоминает мне английских поэтов. Романтика географии проходит через всю английскую литературу; она есть в рассказе Венецианского Мавра, изумляющего Де[з]демону описанием людей, у которых голова растет под мышкой или из пупа, – и в лучших стихотворениях Киплинга, изображающего, например, путешественника, который исследует неизведанные области, называет своими именами реку, как и странник в гумилевском стихе[913].

В заключение прочту стихотворение «Капитаны»[914].

[ок. 1928–1931]