Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

Набоков поддерживал все основные пункты во взглядах Ходасевича на raison d’être и назначение эмигрантской литературы, требуя в собственных критических статьях и рецензиях от молодых авторов того же, что и старший его товарищ, – безупречной литературной выучки, совершенного владения языком и преданного почитания классических образцов русской литературы[920]. В полемике о «главном» русском поэте и вдохновителе эмигрантской поэзии Адамович и круг его сторонников склонялись к фигуре Лермонтова, Ходасевич и Набоков отстаивали непреходящий гений Пушкина[921]

. Сколько бы ни были различны их взгляды на русскую литературу (о том, что корреспонденты не во всем соглашались друг с другом, можно судить и по письмам Набокова к жене, и по литературным спорам Кончеева – прототипом которого был отчасти Ходасевич – с героем «Дара»[922]), по отношению к Пушкину они были единодушны. Пушкин стал постоянной темой их переписки. Он дважды упоминается в напечатанных нами письмах Набокова к Ходасевичу и дважды же Ходасевич приводит пушкинские сочинения в двух своих опубликованных Дж. Малмстадом письмах к Набокову (ни одно из которых не является ответом на известные нам набоковские письма)[923]

. После смерти Ходасевича Набоков назовет его в посвященном ему эссе «крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина по тютчевской линии»[924]. В английском предисловии к своему переводу трех стихотворений Ходасевича Набоков аттестует его как «одного из самых выдающихся пушкинистов» и отметит, что он, «переводя Ходасевича на английский, испытывал те же специфические трудности, что и при переводе Пушкина»[925]

.

Даже в самом облике Ходасевича Набокову виделись пушкинские черты. В письме к жене из Парижа (от 24 февраля 1936 года) он описал его так:

Потом был у Ходасевича, который лежал больной на оттоманке, странно похорошевший, – смахивающий, пожалуй (оттого ли, что я видел его в новом ракурсе), на индийского вождя, – темные, плоские волосы и худоба; но и другое сходство щек[о]тнуло воображение: закутанный в клетчатый плед, растрепанный и красноречивый, «с печатью гения на матовом челе», он вдруг напомнил что-то старомодное – и старомодное обернулось Пушкиным, – я ему приставил бакенбарды – и право же, он стал на него похож (как иной энтомолог смахивает на майского жука или кассир – на цифру). Был он очень в ударе и поил меня своим играющим ядом[926]

.

Это наблюдение над «мимикрирующим» под своего кумира Ходасевичем, порожденное стремлением Набокова определить его поэтическую генеалогию (о чем он скажет в эссе «О Ходасевиче» всего три года спустя), оказалось настолько стойким, что нашло отражение и в его последнем завершенном романе «Взгляни на арлекинов!», в котором Набоков вывел лучшего друга и отчасти двойника повествователя Вадима Вадимыча N., «хрупкого», «пленительно-талантливого поэта» Одаса (средняя часть фамилии Ходасевича и французское «audace» – отвага), в «несколько обезьяньей»[927] наружности которого явственны черты литературного «предка» Ходасевича («Складом лица, повадкою и вертлявостью он многим напоминал обезьяну», – описывая Пушкина, заметил Ходасевич в своей незавершенной биографии поэта[928]).

Общность творческих предпочтений и ориентиров, сходство писательских темпераментов выразились и в отданной Ходасевичем и Набоковым дани – очевидно, также под влиянием Пушкина и с целью проучить их общего оппонента Адамовича – жанру мистификации. В 1936 году Ходасевич успешно мистифицировал публику и критиков (в том числе Адамовича) своим вымышленным жизнеописанием «Василия Травникова», в которое ввел якобы найденные им стихи этого неизвестного поэта; три года спустя, уже после смерти Ходасевича, Набоков проделал тот же трюк (на который вновь попался Адамович), опубликовав под именем Василия Шишкова сначала стихотворение «Поэты» (с целым рядом различных отсылок к Ходасевичу и его «Балладе» 1921 года, о которой Набоков в свое время заметил, что Ходасевич в ней «достиг пределов поэтического мастерства») и вскоре после этого рассказ, описывающий жизнь самого «Василия Шишкова», – создав в нем образ исключительно одаренного молодого поэта, появления которого в эмиграции Ходасевич ждал с такой надеждой[929].