Прочтение Набокова. Изыскания и материалы

* * *

После берлинского «Клуба Поэтов» Набоков принимал участие, но не выступал, на дискуссионных вечерах парижского литературного клуба «Круг» (1935–1939). Согласно отчетам о заседаниях клуба, Набоков присутствовал на них 3 февраля («Беседа шестая») и 23 февраля («Беседа седьмая») 1936 года вместе с Н. А. Бердяевым, И. И. Бунаковым (Фондаминским), В. С. Варшавским, В. В. Вейдле, А. П. Ладинским, К. В. Мочульским, В. А. Мамченко, Ю. К. Терапиано, Ю. Фельзеном (Н. Б. Фрейденштейном), В. С. Яновским и другими.

На этих двух вечерах обсуждались литературно-христианские темы: «Мысль изреченная есть ложь» (о смысле утверждения Тютчева, вступительное слово Н. А. Бердяева) и «Святость и творчество» (вступительное слово Г. П. Федотова). Беседы публиковались в парижском журнале «Новый град»[915]

. В письме к жене от 4 февраля 1936 года Набоков красочно описал это собрание, а по поводу выступления Бердяева заметил:

<…> вчера читал доклад Бердяев, перебиваемый собственным языком. <…> Зензинов присутствовал, как пушкинская няня, Илья [Фондаминский] председательствовал, а Шерман секретарствовал. Доклад был «посвящен» философскому разбору стиха «Мысль изреченная есть ложь», но получилось, что мысль изреченная есть болтовня[916]

.

В «Беседе одиннадцатой», опубликованной 3 мая 1936 года, прозвучал доклад Ю. Фельзена «Мы в Европе», в котором было уделено место Набокову, на собрании не присутствовавшему. Развивая свою мысль о влиянии западных писателей на эмигрантских авторов, Фельзен между прочим заметил:

Все, что в ней [европейской беллетристике] было нового и острого – и ценного и даже сомнительного – и Джойс, и Пруст, и Жироду, композиционные поиски Вирджинии Вульф, сюрреалисты, немецкая новелла, все это как-то отразилось в произведениях наших прозаиков. Не всегда для такого перекликания необходим ученический пыл или хотя бы основательные познания в современной европейской литературе. Что-то неоспоримо «носится в воздухе» и непременно доходит до тех, кому это родственно-близко. В русскую прозу чуть ли не впервые проник теперь, через Сирина, каламбурно-метафорический блеск, опять-таки вовсе не бесцельный, прикрывающий бедную, голую суть бесчисленных людей-авторов, создаваемых нашей эпохой, и подчеркивающий то, что нам надо в себе и других преодолеть. И все же эмигрантская проза не утонула в иностранных течениях, и у каждого нашего прозаика легко найти и русские истоки. Дыхание Европы дало эмигрантской литературе то, чего так недостает литературе советской и что несомненно окажется плодотворным[917].