Проданный ветер

– Уж прости великодушно, – развел руками поручик, – видать и впрямь не судьба мне в генералах ходить. Присяга на мне, да и артикли воинские на плечи давят, не дозволяют врагу способствовать. Я же русский офицер, Сулима, негоже мне в бега подаваться.

Монах со злостью запахнул свою шубу и, поигрывая четками, недобро проговорил:

– Вольному воля, решил, значит, себя на потеху животным отдать? Я не против, развлеки их со своими друзьями, они любят такие зрелища, особенно когда водки вашей откушают.

– Ну, значит судьба такая! – крикнул поручик. Глядя в след монахам, уводившим упирающегося инженера.

– Прощайте, братцы! – закричал тот сквозь слезы.

– Храни тебя Господь, – прошептал Степанов, крестя его в след.

– Ну, что же давайте прощаться, господа хорошие, – с недоброй улыбкой вымолвил, Сулима, – желаю вам доброго веселья в эту славную ночь.

С этими словами монах развернулся и быстро вышел во двор, оставив переминающегося каторжанина у порога.

– Ну, а ты чего мешкаешь? – спросил его Орлов сурово. – Догоняй хозяина, а то ведь он тебя здесь бросит за ненадобностью.

– Зря ты, барин, от предложения отказался, – пробормотал тот, теребя шапку. – Это они индейцу вашему башку быстро оскоблят, да конями порвут, а над вами глумиться будут долго, прежде чем глаза выдавят и в печи сожгут. Зачем, барин, смерть такую принимать? Идем пока еще не поздно с монахами, Сулима тебя уважает. Ну чего за энту землю биться, когда оная уже американцам продана?

Орлов с любопытством посмотрел на беглого каторжанина, и тихо спросил хриплым голосом:

– Я в толк никак не возьму, тебе то, что за печаль об нас? Нашел ты новую родину, хозяин у тебя не бедный, малахай с шапкой вон какой из волка пошитый, сапоги опять же – с телячьей кожи. Об нас-то ты чего печалишься?

– Так-то оно конечно так, – пожевав нижнюю губу, отозвался тот, – мне пути в Родину закрыты. Кормят опять же сытно…, только мы же все люди русские, православные опять же…, я ведь только вас жалеючи…

– Поспешай уже, – отмахнувшись, буркнул Орлов, – Бог тебе судья, а не я. Пригляди лучше за инженером, что бы его Сулима, не обижал, а за слова мои злые прости.

Посмотрев воровато в окно, Василь быстро подошел к офицеру и, сунув в руку кинжал, с жаром зашептал:

– Вот возьми, барин, все чем могу, и шапку возьми не побрезгуй, свою-то фуражку смотрю, потерял где-то.

После ухода беглого каторжника, в бараке еще какое-то время слышался шум удаляющейся упряжки, а когда и эти звуки растворились в морозной ночи, над пленниками повисла зловещая тишина. Каждый из оставшихся с грустью думал о своем.

Степанов с тоскою вспоминал как он в молодости, прежде чем явиться в полк, давал клятву в церкви перед Богом, верно, служить Родине. Самому государю, обещая перед святым Евангелием, что будет служить честно его императорскому величеству. Служить верой и правдой, не жалея живота своего, до самой последней капли крови. Единственное о чем он жалел в этот томительный час, ожидая смерти, так это о том, что в его родной станице на хлебосольном Дону, в установленные церковью дни, никто не придет к нему на кладбище. Потому как и могилки-то даже самой скромной не будет, и разве что вспомнят о нем, как и обо всех сгинувших и пропавших казаках в поминальном застолье, за круговой чашей.