Происшествие из жизни...

Опять! Откуда эти мысли? Это самоуничижение совсем не свойственно ему. Ныло сердце. Неужели вот так умирают? Приходит неудержимая сердечная боль, и вместе со страхом смерти приходит другой страх — одиночества. Все кажется ненужным, пустым, ты наконец-то остаешься один на один с самим собой, вокруг тебя бурлящая жизнь, а ты ей не нужен, безразличен, толпы людей обтекают тебя, как фонарный столб. Ты один в гремящей, суетливой живой пустоте… Какая бесплодная судьба, подумал он, ощутив свое одиночество. Нет, нет, в таком состоянии он не должен идти сюда, не должен показывать свою слабость, надо возвращаться домой, надо. Уж если ему суждено умереть в эти минуты, то умереть он должен не в тайном доме, а в своей квартире, на глазах жены, заботливой, суетливой Катеньки. Без Катеньки он не представлял свою жизнь, хотя с годами многое в ней и раздражало его. И в первую очередь ее шумная энергия, которая, казалось, была беспредельна. Катенька, когда-то тихая, скромная, даже застенчивая девушка, начавшая трудовую жизнь воспитательницей детского сада, вдруг в один давний прекрасный день выступила на какой-то конференции с пламенной речью. Речь пришлась по душе начальству, воспитательницу скоро сделали директором детского сада, а потом работником райисполкома, а потом… потом и пошло, поехало. Значительнее становились должности. У нее появились решительные жесты, как у комиссарш в кожаных куртках из кинофильмов о гражданской войне. Она стала членом многих обществ, ее куда-то постоянно избирали, облик сделался более монументальный. Милая его Катенька, бывшая тихая молчаливая девочка, стала неутомимой общественной деятельницей, не закрывающей рта даже дома, авторитетно умеющей потолковать обо всем — о литературе, балете, политике, о физических явлениях, проблемах химии и сельского хозяйства. Должность, общественное положение не позволяли ей чего-либо не знать, и она знала все.

Господи, подумал Сергей Григорьевич, и из его похорон она устроит мероприятие и над его могилой произнесет речь. Произнесет. Безусловно. Будет ли это лицемерием? Нет, это не будет лицемерием, она давно уже живет в мире слов, где часто приходится менять убеждения, однако, меняя их постоянно, всегда оставаться искренней.

Сергей Григорьевич поймал себя на мысли, что ведь и он таков. Жена словно играет какую-то роль на сцене жизни, меняя маски, радуясь, страдая, торжествуя, как требует сегодня роль, и он таков всегда — искренний и всегда… какой? Ну, как тот кинорежиссер, о котором недавно писала «Правда», который, сняв антирелигиозную кинокартину, тайно пошел отмаливать грех перед богом в церковь.

Он вспомнил об этом незадачливом кинорежиссере, засмеялся, и ему стало легче: ну, что за глупости, он совсем не таков, как этот фельетонный киношник. Сердце не болело, дышалось легко, хорошо. К чертовой матери эту сентиментальную мерлихлюндию, он взлетит сейчас на лифте на девятый этаж, уткнется лицом в высокую нежную шею, и забудет все на свете, и станет самим собой.

Он никогда не дарил ей подарков, а сегодня подарит. Подарит что-нибудь такое, эдакое, женское. Духи, вот что он ей подарит. Французские духи.

Он перешел улицу, где у дверей универмага клубился народ, протолкался к прилавку в парфюмерном отделе, спросил, есть ли французские духи. Юная продавщица с подведенными синими веками не удостоила его ответом. И тогда железным, начальственным голосом он повторил:

— Французские духи есть?

Однако начальственный голос не испугал прелестную продавщицу. Взглянув на него томными глазами, она засмеялась.

— С луны, что ли, свалились? А птичьего молока не надо?

Сергей Григорьевич хотел было рассердиться на грубость этой девчонки, но неожиданно увидел в соседнем отделе большой, похожий на старинный сундук, импортный чемодан на колесиках, с секретными замками, один-единственный в груде других, обыкновенных чемоданов, и, не раздумывая, почти побежал к кассе, заплатил семьдесят рублей — его не испугала даже цена — и выкатил чемодан на улицу.

Чемодан пахнул кожей, металлом, он пахнул новизной, он легко катился по тротуару, колесики его были не на днище, а на боковой стороне, и в таком виде, стоймя, чемодан был похож на шкаф. Он был почти вровень с Сергеем Григорьевичем, ну, не совсем вровень, чуть поменьше, однако, если бы Сергей Григорьевич захотел, то смог бы легко в нем поместиться… Гроб на колесиках! Тьфу, черт, опять идиотские замогильные мысли! Сергей Григорьевич отбросил эти мысли и, ликуя, сам не осознавая, почему ликует, перекатил чемодан на другую сторону улицы к башне, где на девятом этаже живет тайная прекрасная женщина.