Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи

Было множество слухов и сплетен в бульварной прессе относительно классового происхождения Дэвида. Поскольку я, лично, нахожу неприятной зацикленность англичан на этом вопросе – я, все-таки, из свободной страны – я постараюсь разобраться с этим как можно быстрее и яснее, прежде чем идти дальше. В английских терминах Дэвид принадлежал к среднему классу: его отец, Джон Джонс, был публицистом и сыном богатого йоркширского фабриканта обуви. Его мать, Пегги Джонс, родилась одной из шестерых детей в ирландско-католической семье профессионального военного в престижном юго-западном английском городке под названием Танбридж-Уэллс. Социальное продвижение его отца было направлено под гору – из верхушки торгового сословия к значительно менее процветающему сословию служащих; тогда как классовое продвижение его матери, наоборот, вело ее наверх: публицист всегда лучше, чем военный, где бы вы ни жили. Количество денег само по себе не способно ни ввести человека в средний английских класс, ни вывести из него, так что Джонсам удавалось поддерживать приличное существование в нижней прослойке среднего класса. В 1957 году семья перебралась из своего маленького (две комнаты – наверху, две – внизу) дома в примерно аналогичный, но в гораздо более престижном южно-лондонском районе, Бромли.

Это было явное продвижение вверх, если не в смысле комфорта, то, по крайней мере, в смысле социального статуса, так что юный Дэвид Роберт Джонс, поступивший в бромлиевский техникум, находился как раз посередине социальной лестницы – где-то между верхушкой рабочего класса и серединой среднего класса.

Должна добавить, что термин “средний класс” здесь отнюдь не означает того же, что он означает в США. В Англии в 50-е годы вполне респектабельная среднеклассовая семья должна (или не должна) была иметь подержаную машину (а отнюдь не две новых). Она могла жить в доме, который в Штатах обозвали бы сараем, с примыкавшим клочком собственности, который любой американец описал бы как помойку. Они целиком и полностью зависели от государственной медицины и государственного образования, подробно планировали столь ничтожные покупки, как детская обувь, и если им – невероятная вещь! – приходилось отведать что-нибудь, вроде американского обеда с бифштексом, они почти умирали от восторга.

Это что касается классовой темы. Но если вы подумали, что Дэвид рос типичным маленьким английским буржуа, не торопитесь. Семья Дэвида, поистине, была странной.

Для начала, он был незаконнорожденным. Ибо 8 января 1947 года Джон Джонс еще не был разведен со своей первой женой; они с Пегги жили “во грехе”. Интрижка с Пегги Бернс, которая работала тогда билетершей в кинотеатре, положила конец его тринадцатилетнему браку.

Такие обстоятельства для Джона с Пегги были, по-видимому, в порядке вещей. У Пегги был и еще один незаконный ребенок – Терри, который родился в 1937 году от ее связи с Джеймсом Розенбергом, евреем, в которого она влюбилась, не взирая на активное участие в фашистской организации чернорубашечников Освальда Мосли. У Джона тоже был еще один ребенок – Аннетта, которую он удочерил в 1942 году после любовного приключения с одной мед-сестрой. Сложите-ка все это вместе и добавьте еще соли с перцом, поскольку Джон начинал свою карьеру как владелец небольшого ночного клуба в Сохо, который служил (по словам Дэвида) пристанищем всякого сброда – вышибал и гангстеров. Не смотря на неутоленную тягу Пегги к великосветскости – существенная черта всей ее сознательной жизни – Джонсов вряд ли можно назвать типичными представителями среднего класса.

Клуб Джона сожрал все его обувное йоркширское наследство, а затем прогорел, что заставило его искать постоянную работу. Впрочем, он вывернулся из передряг; его работа у Доктора Барнардо, включавшая в себя общение со знаменитостями от шоу-бизнеса, званые обеды и очаровывание за счет денег, отпущенных на непредвиденные расходы, как нельзя больше подходила ему.

Говорят, Джон был пьяницей и донжуаном, и у меня нет причин в это не верить. Он мне нравился: он казался мне умным, забавным, земным, очаровательным и очень любящим и готовым помочь по отношению к Дэвиду. Меня очень опечалила его смерть в 1969 году. Короче говоря, с Джоном все было окей.

А вот Пегги... Да уж, с Пегги у меня были проблемы. Я сочувствовала ей после смерти Джона и даже понимала ее неспособность сдерживаться, но все же ее выступления на мой счет – она обзывала меня шлюхой, сукой и всем, чем угодно – просто не лезли ни в какие ворота, особенно если принять во внимание собственные юные годы этой леди. Она была просто-таки набором разнообразнейших негативных черт. Ну хорошо, я спала с ее сыном, не быдучи за ним замужем, но я, по крайней мере, не рожала незаконных детей и не носилась в кирзовых сапогах с бандой фашистов, требуя установления диктатуры и истребления “неполноценных” рас. В конце концов Пегги приутихла, но поначалу, в наши с Дэвидом ранние дни, она была невыносима.