Андрей Кокоулин

Проклятие

Как было. Ларке — пять.

Три скамейки во дворе дома. Или две? Не важно. Обдерганные до неприличия, до прозрачности кусты шиповника. Тропка спрямляет путь от подъезда к выходу на улицу. Так бы идти в обход, по тротуарам, а по тропке вдвое короче. Ларка играет с совком, пытается копать слежавшуюся землю. Желтенькая курточка, серые колготки, веселые зеленые сандалики с бабочками. Белесые волосики перевязаны резинками и разделены на два смешных пучка. Светка сидит от нее в метре, по привычке уткнувшись в смартфон. На шее — платок. Типа, стиль. А из-под короткого плаща проглядывает затрапезный домашний халат, бледно-голубой, памятный еще по семейной жизни. Или то и вовсе была ночная сорочка? Впрочем, вряд ли.

Дома Светка отказалась принимать его наотрез. Нечего смотреть, как устроилась, не твоего собачьего ума дело, все тебе глаз на чужом добре помозолить неймется — так было сказано. Сухарев и не возражал. Ему просто хотелось побыть с дочкой, а в четырех стенах или на открытом воздухе — какая разница? На солнышке даже предпочтительней. Свежо.

— Здравствуй, Лариса.

Он наклоняется. Тень его накрывает Ларку целиком, будто проглатывает. Девочка поднимает на него большие карие глаза и говорит:

— Я — Лала!

Звонко. Смешно. Сухарев улыбается.

— А я — твой папа!

Ларка кусает губку, щурится, закрываясь совком от соскальзывающего с Сухаревского плеча солнца.

— Мой папа — говнюк!

Эхо бьется о стены многоэтажек. Становится холодно и тошно, но он не подает вида. Только оборачивается к бывшей жене.

— Свет, разве так можно?

Светка не умеет смущаться. Не знает стыда. И всем видам защиты предпочитает атаку.

— А что, разве не так? — она поднимает голову.

— Нет.

— Ой, а ты, получается, у нас замечательный человек?

Ларка сердито бьет его совком.

— Ты — говнюк!

Умереть было бы проще. Но Сухарев даже находит силы на улыбку.

— Ларочка, так же нельзя.

Он отводит совок ладонью, но дочь упряма, бьет снова и снова, и снова.

— Говнюк! Говнюк! Плохой!

— Лара, иди к маме, — окликает ее Светка.

Ладонью она хлопает по скамейке рядом с собой. Так, наверное, можно подзывать собаку. Ларка встает у ее ноги. Верная дочка. Забраться самой на скамейку ей не под силу, и она сопит, возя совком по доскам.

Сухарев сдается.

— Давай подсажу, — наклоняется он.

Ларка тут же начинает орать.

— Уйди! Уйди! А-а-а! Ты плохой!

Уже приподняв ее на несколько сантиметров, он возвращает дочь на землю и прячет руки. Будто обжегся. Невидимый ожог идет через сердце.

— Света.

— Нечего ее трогать.

Светка откладывает телефон и грубо, чуть ли не за шкирку, усаживает дочь рядом с собой.

— Говнюк! — снова достается Сухареву.

Совок грозит ему из детского кулачка.

— Посиди уже смирно! — шипит на Ларку Светка. — Я сейчас поговорю, и мы пойдем домой.

— Я думал… — начинает Сухарев.

— Думал, она бросится тебе на шею? — Светка фыркает. — Она прекрасно знает, кто ты, и что ты сделал!

— Что я сделал? — не понимает он.

— Бросил нас!

В глазах Светки горит обвинительный огонь. Она не отступает, даже когда лжет. Она лжет, даже когда знает правду.

— Но это же ты…

— А ты меня не остановил!

— Я был на работе, когда ты с каким-то Максимом… я только по записке… Пришел — ни тебя, ни вещей…

Светка отворачивается. Сухареву кажется, что его слова бьются о бронированный Светкин затылок и черной шелухой сыплются на землю. Достаточно поворота головы, и ты кричишь впустую, может, лишь по касательной задевая щеку. Он умолкает.

— Все? — косит глазом Светка.

Сухарев смотрит на дочь. Ларка насуплена, Ларка напоказ склоняется головой к материнскому боку.

— Как я буду с ней разговаривать, если я — говнюк? — спрашивает Сухарев.

— Ну, как, — жмет плечами Светка, — ты не разговаривай, ты играй. Лара, ты хочешь поиграть с папой?

Ларка отрицательно возит головой по плащу.

— Не пачкай меня! — взрывается Светка.

Она отпихивает, отодвигает дочь. Сухарев не знает, что делать. Лег бы на землю, сжался в комок и сдох. Почему все так происходит в жизни?

— Я, наверное, тогда пойду, — говорит он.

Светка кивает. Она опять уже в телефоне. Пальцы бегают по виртуальным клавишам, набивая ответ невидимому адресату. В Сухареве возникает позыв схватить дочь в охапку и бежать, бежать, бежать.

Посадят, шепчет голос в голове. Похищение. Светка добьется срока. Сухарев сглатывает.

— Так, что?

— У тебя еще сорок минут, — бросает Светка.

Сухарев складывается, присаживается перед дочкой на корточки.

— Лара, а что ты любишь?

— Маму!

Ларка обнимает Светкин бок.

— А еще?

— Маложеное!

— Хочешь, я тебе куплю? — спрашивает Сухарев.

Ларка осторожно кивает.

— И мне, — добавляет Светка. — Шоколадное или крем-брюле.

Тогда он трогает Ларку за сандалик.

— А я уже не буду тогда говнюк?

Звучит это заискивающе и стыдно, только ничего с собой поделать Сухарев не может. Ларка прищуривает один глаз, словно оценивает возможные перемены.

— Нет! — кричит она.

Светка пихает ее локтем — слишком громко. Сухарев подхватывается.

— Тогда я сейчас.