Проклятие

Ларка подходит к нему на расстояние вытянутой руки. Напряженный взгляд снизу вверх и поджатые губы не обещают ничего хорошего. Мелко трясется правый бант.

— Лара, — улыбается Сухарев, ощущая, что является сосредоточением внимания всех собравшихся на линейке.

Первоклашек, родителей, учителей. Всех. Даже сорок. Жуткое чувство. Наверное, как на предметном стекле.

Ларка что-то шепчет.

— Что? — наклоняется Сухарев.

Бамм!

В слитном выдохе окружающих его людей он не сразу соображает, что случилось. Что-то мокрое, мягкое, пахучее бьет его по лицу. Справа налево, слева направо, теряя мелкие, цветные части.

Букет!

— Зачем? — кричит Ларка.

Букет теряет лепестки. Головка астры скатывается под ноги.

— Зачем ты пришел? — кричит Ларка с искаженным, пугающе красным лицом. — Уходи! Провались! Говнюк! Ненавижу!

Где-то, видимо, хохочет Светка.

— Вячеслав Юрьевич?

Сухарев выдохнул, оттолкнулся ладонями от подлокотников.

— Да. Уже можно идти?

Женщина из-за стойки мягко улыбнулась. Возможно, он произвел на нее впечатление тем, что не стал скандалить по поводу задержки. Контингент, ищущий последней помощи у ведьм, гадалок, ведуний и ясновидящих, априори находится в стадии отчаяния и не может похвастаться выдержкой и крепкими нервами. Он, похоже, в этом смысле выделялся в лучшую сторону.

— Конечно. Идите за мной.

Женщина пошла впереди. Синие брюки. Того же цвета пиджак. Туфли на низком каблуке. От занавески пахнуло сладким. Алая стена приблизилась. Сухарев, шагая, смотрел на воротничок белой блузки, косо выбившийся у женщины из-за ворота.

— Сюда.

— Да-да, — сказал он, на мгновение потерявшись на повороте.

А так бы в стену лбом. Алое на алом.

Женщина остановилась под лампой у высокой двустворчатой двери. Дверь внушала, создавая ощущение значительности спрятанного за ее порогом. Сухарев ощутил холодок в животе и между лопаток.

— Марфа Степановна?

Женщина стукнула в створку кончиками пальцев и приоткрыла ее на сантиметр или два.

— Впусти его, Инночка, — раздался густой, хрипловатый голос.

— Пожалуйста.

Женщина тронула его за плечо, и Сухарев сам не понял, как оказался внутри. То ли шагнул, то ли пространство сдвинулось ему навстречу, то ли комната слизнула его языком паркета.

— Здравствуйте.

Он покрутил головой.

Углы обители Марфы Степановны тонули во тьме, колыхался темный тюль, за тюлем горбился комод, какая-то старинная мебель чудилась дальше. Бурая ковровая дорожка вела в центр помещения, к столу, покрытому зеленым сукном, и он, единственный, был освещен. Люстра с абажуром спускалась с невидимого потолка и сжимала стол в тесных световых объятьях.

— Проходи, — услышал Сухарев.

Он повернулся на голос и увидел женщину у задрапированного черным окна. Она курила, выпуская сигаретный дым в узкую щель форточки. Уличный свет клинком вонзался в изгиб стены.

Сухарев, пожалуй, и не заметил бы курильщицы, не обозначь она себя. Темное платье и серая кофта в полумраке комнаты были превосходным камуфляжем.

— Садись.

Марфа Степановна докурила и затолкала окурок в баночку на подоконнике. Она оказалась где-то одного возраста с Сухаревым. Сухареву было сорок четыре. Ей — вряд ли больше. Сухая, невысокая, с бобриком коротко-стриженных, платиновых волос.

— Садись, садись.

Проходя, она стукнула пальцами по спинке подставленного к столу стула. Сама села напротив. Свет лег на сухое, грубое лицо, коснулся морщин, узких губ, крупного носа, но не достал до утопленных под надбровьями глаз.

— Дай-ка мне руку, — сказала Марфа Степановна.

— Любую? — спросил Сухарев.

Тень улыбки скользнула по лицу ведьмы.

— Любую. Но можешь правую.

Сухарев вытянул руку.

— Я…

— Ничего не говори.

Марфа Степановна накрыла его ладонь своею.

Как было. Ларке — десять.

После того Первого сентября они год почти не общаются. Сухарев заезжает, отдает деньги бывшей жене, покупает кукол, наборы посуды, гаджеты. В обмен, как масло по талонам в позднее советское время, получает на электронную почту фотографии и коротенькие видео: Ларка пьет чай, Ларка обнимает маму, Ларка клюет носом за столом — учит математику.

Вживую — нет, вживую не видит. Но улыбается Светке при встречах, стараясь не показывать свою боль. Все хорошо. Не хочет общаться — ладно. Что поделаешь? Это ее выбор. Только не понятно, почему. Дни складываются в месяцы, месяцы сбиваются в годы. Бум, бум, бум.

И вдруг — звонок.

Он не знает Ларкиного номера и голос дочери не узнает сразу.

— Алло?

— Говнюк! — кричит трубка.

У Сухарева садится голос.

— Что? — сипит он.

— Говнюк!

На том конце громко, взахлеб, смеются несколько человек. Дети! Им весело. Они питаются растерянностью Сухарева, его ошеломлением, его бессилием перед злыми словами.

— Лариса? — шепчет он.

— Ой!

Телефон испуганно роняет короткие гудки.

— Странная девочка.

Сухарев как-то сразу понял, про кого это было сказано.

— Дочь, — произнес он, посмотрев в маленькие, голубые глаза ведьмы.

Марфа Степановна отняла ладонь, качнула головой, словно не веря. Рука Сухарева так и осталась лежать на сукне, напоминая выброшенную на зеленый берег рыбу.

— Можно убрать? — спросил он.

Марфа Степановна кивнула.