Проповедь о падении Рима

Орели вышла, и когда она дозвонилась до Матье, услышала в трубке музыку и смех. Сначала Матье никак не мог понять, о чем речь. Терапия проходила удачно; мать каждый раз говорила ему по телефону, что волноваться не надо. Орели закрыла глаза.

— Матье, послушай: его просто не узнать. Это не он. Ты слышишь, что я говорю?

Матье молчал. До нее донеслась музыка, несколько человек говорили наперебой, снова послышался смех. Наконец Матье прошептал:

— Я пойду собираться. Я приеду.

На следующий день Жак Антонетти неожиданно почувствовал себя намного лучше. Он совершенно не помнил произошедшее с ним накануне. Пытался шутить. Извинялся перед Клоди и Орели за то, что так их напугал. Врач считал, что на всякий случай Жаку лучше было остаться пока в больнице. При повторном ухудшении здесь можно было помочь оперативнее. Клоди предложили поставить в палате раскладушку, и она согласилась. Орели перезвонила Матье, тот облегченно вздохнул, чуть ли не коря ее за то, что она нарисовала просто апокалиптическую картину, хотя ситуация была под контролем врачей. Орели никак не прокомментировала его слова, а только спросила:

— Так когда тебя ждать?

Матье заметил, что срочность отпала, и сказал, что он был очень занят подготовкой к сезону и потом, если он вот так, сразу, приедет, он может разволновать отца из-за пустяка — вдруг тот подумает, что он приехал попрощаться — не нужно его тревожить; и тут Орели не сдержалась — она сказала, что Матье был отвратным в своем эгоизме слепым идиотом, в глубине души надеющимся на то, что своей слепотой добьется прощения, но за его нынешнее поведение ему не будет оправдания, во всяком случае, с ее стороны, она — не как мама, которая продолжает считать его херувимчиком, которого во что бы то ни стало нужно ограждать от мучительных столкновений с ужасами жизни, как будто это он больше всех нуждался в жалости, как будто его сверхчувствительность, эта его острая восприимчивость, которую он, видимо, считает исключительно своей привилегией, освобождала его от выполнения самых основных обязанностей, самых святых, не говоря уже о любви и сострадании, ведь эти слова он был не в состоянии понять, но понимал ли он хотя бы, в чем заключались его обязанности, понимал ли он, что, если он будет упрямо их избегать, он навсегда останется дрянью, в которую он превратился в рекордные сроки с удивительным, надо признать, талантом, и никто не сможет ему помочь, потому что будет уже поздно, и пусть потом не плачется, его причитания никто не услышит, уж она-то об этом позаботится, хотя, может, у него уже и не осталось ни капли совести, чтобы поддаться удобному соблазну раскаяния, но если в нем еще осталось что-то от того брата, которого она так любила, ему придется оторваться от созерцания своего собственного пупка и раскрыть глаза, и не надо говорить о легкомыслии, слепоте и сверхвосприимчивости, на свете есть страшные вещи, и с ними приходится иметь дело, потому что так поступают люди, именно в этом столкновении они обретают свою человечность и становятся достойнее, и он должен осознать, что невозможно, абсолютно невозможно бросить отца умирать, не навестив его ни разу, даже если визит этот менее приятен по сравнению с тем, что происходит в его повседневной дерьмовой жизни — попойки, секс и сальная тупость, в которой он нежится, как свинья в навозе, и когда он это поймет, он мигом сядет в самолет; и она так боится вычеркнуть его из своей жизни, если он сейчас снова ей ответит то же самое, она так боится навсегда его потерять, идиотка, неисправимая идиотка, что она предпочитает его не слышать; и Орели бросила трубку. Она вернулась к Клоди. И все еще тряслась от ярости:

— Я поговорила с Матье. Лучше бы это было сделать тебе…