Прошедшие войны

— Ну в чем вы там ходите? Ну, в плане есть у вас там национальная одежда?

— Да есть. Папахи, черкески.

— А на чем ездите? — глаза Бушмана еще смеялись, хотя выражение лица уже было серьезным.

— На конях, на молодых скакунах.

— Все понял. Ты вернешься домой в белой папахе, в белой черкеске и на белом коне… — ученый высоко задрал голову, сделал выражение будто скачет на коне, и добавил: — Нет, мы вместе поедем. Я поеду с тобой. Вы любите гостей?

— Чеченцы самые гостеприимные люди, — и, почувствовав иронию в словах Бушмана, добавил, — только такие, как ты, ходят там в белых черкесках.

— Понял. Тогда сделаем так, ты в черной черкеске, фаэтон из восьми черных коней, и ты с красавицей-американкой, с дочерью американского миллионера.

Бушман больше не выдержал и снова расхохотался. Тогда разъяренный Цанка вскочил и с силой наотмашь нанес удар ладонью по лицу. Очки полетели в одну сторону, Андрей Моисеевич в другую, опрокидывая стол и все то, что на нем лежало.

— Подай руку. Руку дай, — уже злобно сказал он Цанку. Молча встал. Навели порядок, и когда уже все было на месте, стоя спиной к Цанку и прикуривая припрятанную на полке фабричную папиросу, добавил: — Я тебе даю слово, что я все сделаю как ты хочешь. Хочешь поедешь домой, уже официально, хочешь они к тебе приедут.

— Что, все село ко мне приедет? — съязвил Цанка.

— Не волнуйся, товарищ Арачаев, — мы все сделаем на дипломатическом уровне. Ты ничего не понимаешь, у меня там через полгода будут почет, уважение, слава, деньги. А ты как сыр в масле будешь кататься. Я для этого всю свою жизнь день и ночь работал, а не для того, чтобы здесь гнить. И запомни, Цанка, что посеем, то и пожнем.

— А я вроде никогда никому зла не делал. За что я здесь? — Это временные испытания. Будущее у нас будет великим. Мы еще молоды с тобой. Особенно ты.

— Да зачем мне это испытание и затем это величие?

— Эх, Цанка, Цанка, дорогой! Физики ты не знаешь. Сколько потеряешь — столько и найдешь. У нас все впереди.

Бушман, смакуя, глубоко затягиваясь, не давая Арачаеву, сам докурил папироску и, внимательно оглядев окурок и убедившись, что табак выкурен, с сожалением кинул его в печь.

— Хе-хе, — виновато усмехнулся он, потирая с удовольствием ладони, — месяца два берег. Хороша зараза. Сам начальник дал… Так, ну ладно, ты, я думаю, все понял? С Семичастным, с этим уродом будь поосторожней и повнимательней, мне кажется, что он не только алкоголик, и еще педераст, по крайней мере что-то такое я за ним замечаю.

— Кто-кто вы сказали? — перебил физика Арачаев.

— Да это я так. А ты давай попей кипятку и возвращайся обратно.

— А спирт? И Вас он просил привести.

— Спирта нет и не было. Понятно? Так и передай начмеду. А идти я не могу, у меня котельня.

— Как же я пойду без спирта и без Вас?

— Ты что, глухой, нет у меня спирта. Что было мы с тобой выпили. Но я знаю у кого есть.

Цанка ничего не говорил, только с удивлением смотрел на этого хилого маленького человека.

— В кабине фельдшеров в углу, под тумбочкой вырыт маленький погреб. Вот там и ищи. Точнее, сам не ищи, а скажи об этом Семичастному.

— Да как я это смогу сделать?

— Сможешь, сможешь. Хочешь жить — так живи как все. Тоже мне честный, принципиальный. Если бы не я, то давно был бы где-нибудь в другом месте, в другом состоянии.

Андрей Моисеевич налил еще понемногу спирта, кипятку в стаканы.

— Мы с тобой замыслили великое дело, непростое дело. Видимо, судьба посылает нам эти испытания. Крепись. Береги свои силы… Давай выпьем за успех задуманного, — они чокнулись, быстро выпили. — Главное никому ни слова. Я постараюсь, чтобы ты до весны был в санчасти. А Олегу Леонидовичу передай мой поклон, и скажи, что я болен и так далее и так далее. Ну ладно, иди, иди, а то скоро снова стемнеет.

— Я не смогу. Оставьте меня здесь. Там ведь холод дикий. — Нельзя, нельзя, дорогой. Попей кипяточку, и в путь.

Когда весь перемерзший Цанка добрался до санчасти, его встретил пьяный начмед. Второй фельдшер дал ему спирт, сказав, что это припасы Арачаева, в результате после того как через несколько дней мороз немного ослаб, Цанка выписали, но вместо бараков его повели прямо в карцер. Тяжелая дверь с шумом закрылась за спиной Арачаева. Отчаяние и страх охватили все его существо. Мрак и холод царили в этой вонючей комнате. После почти райской, по местным понятиям, светлой, сытой, теплой жизни санчасти это место показалось Цанку сущим кошмаром. Слева и справа кто-то в темноте зашевелился. Наконец глаза Цанка стали различать очертания предметов. Слева были узкие деревянные нары, на них кто-то лежал, а справа на корточках сидели два человека; они от холода скрючились в тихие клубочки. Тот, что лежал, не вставая обернулся к дверям и хриплым наглым голосом спросил:

— Кто такой? А ну иди-ка сюда! Махорка есть?