Прошедшие войны

На следующий день весь мир стал белым. Не было ни листопада, ни бабьего или дедова лета, ничего не было. Просто в один день наступила зима. В этом суровом безграничном мире никто ни с кем не цацкался: лето так лето — чуть-чуть, зима так зима, надолго, основательно, прочно. И нельзя было понять, куда девались все эти птички, комары, мошкара, которые тучами летали вокруг. Куда делась вся эта пестрая жизнь: короткая, цветастая, шумная. Все стало белым-бело. Наступила тишина. Пришла долгая суровая зима. Она за короткие сутки захватила всю огромную территорию и белым безмолвием покрыла все вокруг. Казалось, что это навсегда. И что только так все вокруг и было.

Еще несколько дней людей заставляли работать, расчищать снег. Последние километры уже были рассчитаны только на зимние условия, так называемый зимник. И только после того как первая машина смогла доехать до территории экспедиции, или как ее стали называть теперь колонии, только тогда заключенные смогли вернуться домой, так относились к родным вонючим и вшивым баракам.

Когда Цанка пересек горный перевал и стал спускаться вместе с колонной в долину реки, он удивился. От прежнего небольшого экспедиционного лагеря ничего не осталось. За короткие три-четыре летние месяца вырос целый поселок. Стояли новые вышки, новые бараки, разросся поселок офицеров и вольнонаемных, работала электростанция, в нескольких местах горели лампочки, и что более всего поразило, по всему периметру высокого забора была обтянута колючая проволока. "Теперь отсюда никогда не убежишь" — подумал горестно Цанка.

* * *

Первым делом повели всех заключенных во вновь построенную баню. Хотя она тоже была маленькой и холодной, воды было больше, чем ранее. Цанка купался отдельно, около печи, его авторитет уже был непреклонен. После бани толпой повели в столовую. Воняло кислой капустой и гнильем.

— Есть ли здесь вайнахи? — крикнул Цанка на чеченском языке, входя в столовую.

Вся столовая замерла. У Цанка вновь прорезался его громогласный голос, и сквозь тишину кто-то радостно крикнул:

— Есть, есть. Это я.

Они на виду у всех обнялись, любовались друг другом, снова обнимались. Это был односельчанин Цанка — Бочкаев Мадар. Мадар не был Цанку родственником, они были различных тейпов. Однако Арачаев сразу сказал всем, что это его близкий родственник, даже брат. В ту же ночь Цанка договорился, и Мадара перевели в его барак, они легли рядом. До утра говорили. Мадар плакал. Цанка знал, что Бочкаев давно жил в Грозном, он был из бедной, пришлой в его аул чужой семьи. Сразу же после революции Мадар связался с большевиками, как и многие такие же, как он, безродные и нищие голодранцы. Он редко появлялся в последние годы в ауле, однако когда приезжал, то имел хорошего коня, добротную одежду, носил оружие. Говорили, что он несколько лет устанавливал Советскую власть в далеком Туркестане. Ходили легенды о его жестокости: так, в целях экономии патронов он ставил арестованных в ряд и в упор стрелял, проверяя, скольких людей пройдет пуля.

Теперь этот старый большевик тоже был арестован, тоже как виновные и безвинные должен был копать золото для родины и партии. Это было его очередное партзадание. Однако Цанка не стал вспоминать его вину и заслуги. Здесь это был родной человек, с которым можно было поговорить на родном чеченском языке. Говорили долго, потом пели, Мадар часто плакал, у Цанка уже не было сил плакать, видимо он окончательно очерствел, под конец он вырубился и заснул. Он сквозь сон еще долго слышал, как Мадар ему жаловался на несправедливость, на свою несчастную судьбу.

Утром Арачаев, поручив бригаду и брата своему помощнику, н6е завтракая побежал в санчасть. Как и вся колония, санчасть строилась, расширялась. К удивлению Цанка, прямо у входа он встретился с Семичастным — Олег Леонидович, свежий, побритый, в чистом белом халате, размахивал руками, что-то кричал.

— А-а, здравствуй, голубчик! Что-то давно тебя не видно? Что, на дороге был? Вчера вернулся? — засыпал вопросами он Арачаева. — Почему еще до зари прибежал? Все те же проблемы?

— И да и нет, товарищ начальник.

— Ты это брось. Знаю я твои "да и нет". Все на халяву хочешь? Что, твой дружок Бушман бросил тебя? — и начмед натянуто засмеялся. — Ладно, пошли в кабинет.

Кабинет начмеда, как и вся санчасть, приобрел новый вид. Все было покрашено, свежо; новые деревянные шкаф, стол и стулья создавали уют и тепло. Пахло спиртом и лекарствами, на потолке в маленьком плафоне горела электрическая лампочка. Единственное, что осталось от старого кабинета, — это старая кушетка, покрытая той же зеленоватой выцветшей клеенкой, и в углу умывальник с тазиком, на котором было белым написано "дезинфицировано".

— Ты, видимо, не знаешь, у нас здесь очень много перемен. Во-первых, самое главное, у нас новый начальник — старый чекист. Ты уже наверное почувствовал перемены?

— Да, почувствовал, — кивнул головой Цанка, — мы об этом на дороге первые узнали.

Арачаев стоял у дверей, Семичастный походил по кабинету, посмотрел на себя в зеркало, важно сел за стол, закинул ногу на ногу.