Прошедшие войны

Старик не устоял. Ураганный вихрь свалил его наземь. Он упал навзничь, потом уперся руками, еще хотел встать, но не смог. Мощная, железная сила придавила его всем весом к земле, не давала дышать, просто жить. Из последних сил он сумел перевернуться лицом к земле, закрыл старую голову обеими руками. Ему представилось, что федеральные солдаты раскрыв все двери вертолета смотрят на него, хохочут, и даже плюются. Вот старику показалось, как один смачный плевок упал прямо на его лысый затылок. Он это явно чувствовал, однако поднять голову и что-либо сделать уже не мог. Не было сил, не было желания, воли, страсти. Он иссяк… Он смог только заплакать, и потом просто отчаянно зарыдать, уткнувшись длинным носом в грязь родной земли… А его все давили, давили лопастями, прижимали к земле. Долго измывались, но из гуманности и воинского достоинства не стреляли в старика…

Когда вертолеты улетели Гойсум нашел Арачаева лежащим в той же позе. Он его еле поднял, взял с земли замазанную в грязи папаху и очки, и они медленно двинулись вниз по дороге, к опустевшему селу.

Цанка с трудом дошел до дома. Все его тело ныло, болело. В душе творилась невообразимая чехарда. Он был в полном смятении. Его, закаленный тяжкими испытаниями и невзгодами, стойкий, казалось бы, дух, был полностью надломлен. Он дожил до полного краха, до невосполнимых потерь. Мало того, что родной народ под гнетом истребления покинул родные очаги; дополнительно к этому случилось ужасное — высох родник. Однако и на этом страдания не кончились. Его на старости лет обваляли в грязи, при этом издевательски хохотали и даже плевались. Дожил! А может это дети моих однополчан, друзей?

С этими печальными мыслями, прямо в грязной одежде, он лег на нары и обессиленный быстро забылся во сне.

— Цанка, Цанка вставай, — будил его в сумерках Гойсум, — Проснись Цанка. Ты спишь как убитый.

— Лучше бы убили меня, — сонным голосом прокряхтел старик.

— Ты ничего не слышал? — испуганным голосом спрашивал Дациев старика.

— А что еще случилось? — поднимаясь, недовольно проворчал Цанка.

— Наше село окружили. На всех, трех дорогах из села стоят танки. Их море.

Тяжело опираясь обеими руками, кряхтя, Арачаев встал. Ядовито-зеленая слизь, появившаяся в уголках глаз не давала старику полностью раскрыть веки. Он достал из наружнего кармана грязный платок и долго им протирал глаза, потом очки.

— Гойсум, родник ожил? Вода пошла? — с надеждой спросил Цанка. Дациев только печально покачал головой.

— Ну, что ж, — неестественно бодрым голосом продолжал старик, — Богу виднее. А я сегодня даже не помолился… Гойсум, ты лучше разведи костер в печи, и чайник поставь, и тепло будет, и веселее… А вот на твоей свадьбе — тамадой я буду сидеть.

— Ты лучше о Дакожи подумай, — перебил старика Гойсум.

— Ой, забыл совсем, — переменился голос Цанка, — А если честно лучше бы я был на ее месте.

Старик долго молился. Потом пили чай. После этого Цанка сказал:

— Гойсум, Это война. Время тяжелое, страшное. Кому-либо что-то говорить, советовать — бесполезно. В таких ситуациях брат — не брат, друг — не друг. Тяжелое время. Ты это прекрасно видишь. Ты человек и так несчастный, и говорить что-то в данных обстоятельствах глупо. Но тем не менее, раз выпала нам судьба, надо до конца быть человеком… Я стар, и слаб. Помоги мне вначале похоронить Дакожу, а потом видимо ты и меня похоронишь… Сердце болит, давит камнем раскаленным. Грудь распирает… Ой, тяжело мне. Когда же все это кончится?… Гойсум, очень прошу, не бросай меня как собаку, похорони по-людски… Может я хоть этого достоин.

Когда совсем стемнело двинулись на кладбище. Гойсум шел впереди, нес на плечах труп погибшей Дакожы. Следом волочился Цанка.

— Ты представляешь, Гойсум, — удивлялся старик, — за последние тридцать шесть лет, я впервые пошел на кладбище будучи в Дуц-Хоте. Это какой-то знак, предверие чего-то. Наверное отмучился? Наконец-то.

Небо над селом часто озарялось зажигательными огнями. Тогда оба дуцхотовца бросали неживую ношу на землю и рядом ложились сами. С высока было отчетливо видно, как горел многочисленными лампочками лагерь нападающих. Иногда оттуда в беспорядке стреляли из автоматов и пулеметов.

Достигнув родника Арачаев вновь долго сидел в пересохшем русле, тихо плакал, читал молитвы.

На кладбище старик сказал, что будут рыть две могилы.

— А две зачем? — удивился Гойсум.

— Одну для нее, а одну мне.

— Живым могилы не роют.

— Роют, роют Гойсум, еще как роют… Вон те что под горой осадили нас, разве не нам живым могилы роют? Так они хоть видимые враги, а сколько их невидимых, в лицо улыбающихся?

В полночь усталые Арачаев и Дациев вернулись в село. Было тихо. Решили ночевать вместе, в доме Цанка. Только легли спать, как началось что-то невообразимое. Под склоном горы, где стоял лагерь федералов, завязался бой. Оба выбежали во двор, отчетливо видели, как залилась мигающим заревом Вашандаройское ущелье. Схватка была ожесточенной, но недолгой. В низине еще продолжали стрелять, а по переулкам Дуц-Хоте пробежало несколько теней.

— Вы кто такие? — крикнул им Гойсум.