Просто жизнь

Когда семечки кончились и чуть спала жара, Ветлугин решил прогуляться — пошел на лужок. Проходя мимо дома священника, не удержавшись, повернул голову. Встретился со взглядом попа, сразу подумал: «Напоминает кого-то». Замедлил шаги, борясь с искушением обернуться, и не поверил ушам, услышав свою фамилию, произнесенную с вопросительной интонацией.

2

За два года, проведенных на фронте и в госпитале, Ветлугин повидал разных людей — хороших и плохих. Хвастуны, обманщики, себялюбцы были в его понимании плохими, а люди скромные, доброжелательные — хорошими. Чаще других однополчан Ветлугин вспоминал Владимира Галинина — такого же рослого, как и он, парня, с виду спокойного, понимавшего все с полуслова. Был Галинин чертовски красивым — это даже мужчины отмечали, а представительницы слабого пола, особенно разбитные бабенки, провожали его затуманившимися глазами. Да и трудно было не обратить внимание на его лицо — с высоким лбом, породистым носом, выразительными глазами.

В отличие от Галинина, Ветлугин не мог похвастать внешностью. Рост — да, а на лице ничего примечательного: глаза как глаза и губы как губы, а вот нос подвел — широкий и всегда красный, как у выпивохи.

Галинин ни разу не воспользовался женской слабостью, хотя опытные сердцееды и говорили ему: «С тобой любая пойдет — только мигни». Он молча слушал их, и его длинные-предлинные, как у застенчивой красавицы, ресницы трепетали, на чуть впалых щеках, тронутых юношеским пушком, проступал румянец; он торопливо вынимал кисет, сворачивал, просыпая махорку, цигарку и начинал жадно курить, разгоняя дым неторопливым движением руки. Ветлугин смотрел на него и восхищенно думал: «Володька — чистый парень». Он так думал потому, что сам был чист душой и доверчив, как ребенок.

На фронте Галинин и Ветлугин подружились: в их довоенной жизни было много схожего — интеллигентные родители, достаток в доме. И жили они неподалеку друг от друга: Ветлугин в Москве, Галинин в Ярославле. Послевоенное время представлялось им довольно туманно, но ведь даже убеленные сединами отцы семейств пребывали на фронте в радужном плену надежд, не могли предсказать, какой станет мирная жизнь.

Ветлугина однополчане называли бедовым; в их уважении к нему отчетливо проступало обыкновенное любопытство к человеку бойкому, покладистому, словоохотливому. В том внимании, с которым и пожилые, и молодые солдаты слушали Галинина, было что-то иное. В человеке мелком это могло бы пробудить зависть. Ничего похожего ни на фронте, ни в госпитале Ветлугин не испытывал: с Галининым всегда было просто, хорошо. И чем чаще он думал о нем, тем больше убеждался: Галинин был каким-то не таким, слова «не от мира сего» наиболее точно отражают его сущность. И вот теперь они встретились…

Один угол в большой, заставленной мебелью комнате был отведен божнице, в другом возвышался огромный фикус в низенькой кадушке, скрепленной железными обручами. Тлела лампада. Шкафы и кресла были старинные, громоздкие — с завитушками и прочими украшениями на дверцах и спинках. В простенке темнели полки с книгами, около небольшого распятия висела цветная репродукция, изображавшая сидящего под пальмами человека в просторном одеянии: он глядел на облако, с которого кто-то обращался к нему.

В эти минуты Галинин совсем не походил на кроткого и спокойного священника, которого привыкли видеть на улицах села: в его глазах была неподдельная радость, и вел он себя как рубаха-парень. Поняв это, он подумал, что для него, священника, все мирское — грех, что его помыслы должны быть устремлены только к богу. Но размышлять о боге сейчас не хотелось. «Deus! Desecrne causam maem»[1],— мысленно сказал Галинин.