Просто жизнь

— Лиза Калитина — христианка в самом высоком понимании этого слова. Главное в ней — беспредельная любовь к богу.

— Ничего подобного! — возразил Ветлугин. — Главное в ней то, о чем я уже сказал.

Галинин подошел к книжным полкам, снял какую-то книгу, полистал.

— Послушай, что пишет Тургенев: «Вся проникнутая чувством долга, боязнью оскорбить кого бы то ни было, с сердцем добрым и кротким, она любила всех и никого в особенности; она любила одного бога восторженно, робко, нежно».

— Прекрасные строки, — растроганно пробормотал Ветлугин и добавил, что его все же привлекает в Лизе земное, человеческое.

Ему иногда казалось: это только сон. Трудно было представить, что сидит он наяву в комнате, заставленной громоздкой мебелью, с божницей в углу, с каким-то особым запахом, исходящим, казалось, и от мебели, и от божницы, и от Галинина, и от его жены, позвякивавшей в небольшой кухоньке вилками и ножами. Все в этой комнате было непривычным, не таким, как в других домах, где приходилось гостить или ночевать Ветлугину, и он никак не мог понять, нравится ему тут или нет. Не верилось, что сидящий напротив него человек — с еще не очень густой бородкой, впалыми щеками, потупленным взором — тот самый Володька Галинин, с которым он рубал из одного котелка «шрапнель» — хорошо разваренную перловую кашу с лавровым листом и тушенкой, с которым курил — одна затяжка ему, другая Галинину — самокрутку с последней щепоткой махорки. Тогда, на фронте, Галинин и не заикался о боге, был таким же, как все. Ветлугин никогда не считал себя прозорливым, но врожденная интуиция помогала ему сторониться плохих людей и сближаться с хорошими. И теперь он напряженно думал: не провел ли его Галинин как дурачка, не скрыл ли от него черные мысли, мерзкие устремления и все прочее, что проявилось в нем после войны. Ветлугин отлично помнил: Галинин собирался, если останется живым, поступить в гуманитарный вуз. Собирался в вуз, а очутился в духовной семинарии. «Как же это так?» — спрашивал себя Ветлугин и не находил никакого ответа. Галинин уже успел рассказать ему, что после семинарии он был рукоположен в сан священника и… — тут Галинин запнулся, решил изменить имя — стал по паспорту Никодимом. «Вот как! — удивился Ветлугин и добавил: — Для меня ты по-прежнему Володька».

Несмотря на все старания, он не мог покривить душой, не мог сказать, что встреча с однополчанином вызвала лишь одно удивление. Нет, кроме удивления он ощущал и радость. Да и как можно было не радоваться встрече с тем, кто на фронте был твоим закадычным другом, кто понимал тебя с полуслова, а ты понимал его. В эти трудные послевоенные годы немало людей старались всеми правдами и неправдами облегчить свою жизнь, и Ветлугин в упор спросил, не это ли заставило Галинина стать священником.

— Нет! — ответил тот, и прозвучавшая в его голосе твердость убедила Ветлугина, что однополчанин не лжет.

Несколько минут они молчали. Ветлугин вдруг подумал: «Мы вспоминали только курьезное, что было на фронте»; сказал об этом вслух.

Галинин кивнул. Перед его глазами возникли воронки, окопы, лица однополчан, реденький туман над речкой, которую — так утверждало «солдатское радио» — предстояло форсировать вброд; ухо отчетливо уловило позвякивание котелков, тяжкие вздохи, покашливание, в душу хлынули тоска и тревога — то, что наваливалось на него перед каждым боем. Он увидел немецкий танк, услышал скрежет гусениц и содрогнулся. Стараясь не выдать волнения, смиренно опустил глаза, мысленно возблагодарил бога за свое спасение.

— Подумать только, — сказал Ветлугин, — четыре года прошло, а мне все кажется, что мои руки по сей день порохом пахнут.

— В господних заповедях сказано: «Не убий», а люди до сих пор убивают друг друга, — пробормотал Галинин.

— Именно, именно! — воскликнул Ветлугин. — В церковных книгах много всякой чепухи написано.

— По-настоящему церковная книга одна — Библия, — возразил Галинин.

— «Война и мир», «Братья Карамазовы» во сто крат сильней! — не согласился Ветлугин. — В них все — и любовь, и ревность, и страдания, и радость.

Галинин хотел снова возразить, но промолчал. Достал дешевенький портсигар, протянул его Ветлугину.

— Бросил, — сказал тот.

— Ну-у…

— Уже три года не курю.

— А у меня нервишки пошаливают. Затянешься — вроде бы легче.

— Для твоей жены никотин вреден, — предупредил Ветлугин.

Галинин вздохнул.

— Как подумаю о ней, сердце сжимается. Недавно корову купили, чтобы свое молочко было. В общественное стадо нашу животину не берут. Вот и приходится Лизе самой пасти, а это, Алексей, целая проблема. Угодья вокруг колхозные, трава на корню жухнет, а мне косить не разрешают. С недавних пор председатель сельсовета еще несговорчивее стал.

— После того как пожаловался на него?

— Откуда узнал про это?

— Василий Иванович сказал.

— Недавно приходил. Свое гнул, а я возражал. Откровенно говоря, недалеким он мне показался.

Ветлугин дипломатично помолчал.

— Звезд с неба Батин, конечно, не хватает, но линия у него правильная — религия вредна.

Галинин усмехнулся.