Просто жизнь

Галинин решил в самые ближайшие дни подойти после службы к Квашнину и утешить его.

Из всех треб православной церкви соборование было для Галинина самым тягостным, неприятным обрядом. Но он и не помышлял отказывать тем, кто нуждался в его утешении.

Родители больной встретили его сдержанно, молча показали на дверь комнаты, где лежала Людмила.

Она была в сознании, даже усмехнулась, когда Галинин вошел к ней. Ее кожа была почти прозрачной, остро торчал нос, бескровные губы продолжали кривиться в усмешке, она попыталась что-то сказать, но, как только Галинин произнес изначальные слова молитвы и сделал первый мазок елеем, успокоилась. Он уже понял: этой молодой женщине осталось жить, может, день, может, считанные часы, внезапно подумал о Лизе и, расстроившись, чуть не выронил сосуд с елеем. Его голос дрогнул, по щекам покатились, запутываясь в рыжеватой бороде, слезы. Это произвело на всех — и особенно на Рассоху — большое впечатление.

Домой Галинин возвращался один, шел огородами, на которых желтела сложенная в кучи картофельная ботва. Земля была сухой, рассыпалась под ногами как песок. Хотелось понять — раскаялась в последние часы своей жизни Людмила или же ей суждено умереть грешницей? «Я ведь тоже грешен», — вдруг подумал Галинин.

Солнце пекло немилосердно. Было жарко, в глазах двоилось, липкий, противный пот, казалось, хлюпал под мышками. «Deus! Disecrne causam тает», — простонал Галинин и, цепенея от собственной дерзости, потребовал:

— Откройся мне, сыне божий! Тогда поверю, что ты с нами.

Весь оставшийся день он был возбужден, на вопросы жены отвечал сбивчиво. Чувствовал — с ним что-то происходит. Перед глазами вставали картины — немецкий танк, Ольга Ивановна, Ветлугин, Лариса Сергеевна. Разболелась голова. Лиза посоветовала лечь.

— Еще и восьми нет, — возразил Галинин, посмотрев на настенные часы, и начал ходить по комнатам, несколько раз открывал Библию, но читать не мог — буквы сливались в черные линии.

Показалось, что недомогание возникло от дерзостного обращения к Христу. Он отогнал эту мысль, сказал себе, что Христос жил почти два тысячелетия назад, никогда не вернется к людям.

Лег Галинин поздно. Через полчаса, услышав ровное дыхание жены, осторожно сполз с кровати, поправил гайтан[5]и, не надевая шлепанцев, ринулся на кухню — какая-то непреодолимая сила повлекла его именно туда. Там он потоптался, ощущая ласковое тепло еще не остывшей печи, покурил, бросил окурок в лохань под умывальником с медным хоботком и неожиданно услышал какой-то шорох. Около дома кто-то ходил, словно раздумывал — войти или нет. Душа наполнилась ожиданием, сладостными предчувствиями. Прошло несколько мгновений, и Галинин увидел Христа.

Христос, прекрасный и величественный, был в световом облаке, похожем цветом на только что выкачанный мед. Блики от этого облака трепетали на стенах, кухонная посуда светилась как бы изнутри, простенькая занавеска на окне и измятое полотенце на гвозде оказались расшитыми серебром. Галинин рухнул на колени и, бессвязно бормоча восторженные слова, пополз к скорбно застывшему Христу, простирая к нему руки. Душа переполнилась ликованием — божий сын снизошел. Захотелось выразить свой восторг страстными, полными любви словами, но Христос сделал движение головой, и Галинин понял: спаситель призывает его молчать.

Послышался шорох, вбежала Лиза — с распущенными волосами, в ночной рубахе. Обняв голову стоявшего на коленях мужа, встревоженно спросила:

— Что… что с тобой, милый?

— Смотри, смотри, — пролепетал Галинин и сразу понял: она ничего не видит.

А он видел! Христос продолжал стоять на прежнем месте, но световое облако потускнело, блики на стенах становились все незаметнее, занавеска и кухонное полотенце приобрели первоначальный вид. Прошло несколько секунд, и Христос исчез…

Проснулся Галинин свежим, бодрым, с улыбкой подумал: «Надо же такому присниться». Он никак не мог сообразить, который теперь час, решил, что время, должно быть, позднее: Лиза любила поспать; подоив корову, снова ложилась, просыпалась в десятом часу, а сейчас на стуле валялась скомканная ночная рубашка и слышались тихие шаги.

Старенькие шторы, висевшие еще в доме Лизиного отца, слабо пропускали свет, в спальне был полумрак. Вставать не хотелось. Прислушиваясь к шагам жены, Галинин подумал, что его Лиза — самая лучшая из всех женщин. Разве есть у кого-нибудь такие мягкие, шелковистые волосы? Разве можно сравнить большие серые глаза с какими-нибудь другими глазами?

Галинин вспомнил, что вчера накричал на нее, решил немедленно попросить прощения, но в это время ржаво скрипнула дверь.

— А батюшка где? — спросила Рассоха.

— Спит.

— Захворал?

— Тсс… — Лиза помолчала. — Ночью услышала стук, вбежала на кухню: он на коленях, что-то бормочет.

«Значит, не сон», — удивился Галинин, но и поверить, что это действительность, тоже не мог.

— Я так перепугалась, — продолжала Лиза. — Наверное, перенапрягся он.