Просторный человек

Но возможно, она смутилась потому, что ее Слава не одобряет ее дружбы и со мной. Вполне вероятно. И даже объяснимо.

В тот вечер, когда зашли к Асе, он был предупрежден о моем визите. Ася звонила из полуподвального при мне:

— Слава, ты не рассердишься? Мы придем с Анной Сергеевной. Хорошо?

Он не ответил односложно (да, мол, хорошо), а говорил что-то довольно долго, не догадываясь, что я рядом, и Ася, по своей непосредственности, несколько раз украдкой глянула на меня.

Когда мы пришли, он выбежал с полотенцем, перекинутым через руку, и — с поклоном:

— Милости просим! К столу, к столу! — Потом, отбросив игру, выпрямился, тряхнул седым чубом, протянул руку: — Будем знакомы, Коршунов. Рад вас видеть, Анна Сергеевна. Верно ведь? Отгадал?

Да, да, он отгадал. Как говорится, информация — мать интуиции. Но если бы мы встретились в иной обстановке, он крикнул бы: «Жанка! Вот это да! Я сразу узнал!»

Он узнал. Я видела это по сторожкому промельку в глазах. Мне как бы дали понять, что мы прежде не были знакомы. Почему? Да от неловкости!

В те давние поры мы были очень молоды, неточны в поступках; мы, юные сотрудники газеты, были до краев полны энергией и тщеславием, а скрывать подоплеку своих действий почти не умели. Разве теперь мог бы он, Владислав Коршунов, так повести себя? Он почти в открытую искал силу. И когда меня стали «выдвигать», «повышать» и т. д., полюбил меня теплой братской любовью, носил на чтение свои опусы (он тогда баловался рассказами), помогал разбираться в сложной газетной иерархии, порою совершенно незримой. (Так, от младшего редактора Веры Стрешневой зависело так много, что ни в сказке сказать… Это он, Слава Коршунов, объяснил мне, ч ь я  она жена, и просил меня никогда не портить с ней отношений.) Тогда же он стал появляться у нас дома. Кирка смеялся, придумывая, будто я подсыпаю этому красавцу в борщ приворотное зелье. А Слава неуклюже прикидывался, что увлечен мной («вабанковая девочка!»). Похоже, ему стыдно было своей слабости и этого невольного искательства. Потом, когда я привыкла к нему, то поняла, что не все тут идет от разума и расчета: это устройство такое, такая зависимая ткань души. И не обиделась, когда его любовь перешла на неуклюжую и дубоватую женщину, ставшую во главе нашего отдела. Вот там произошел роман с подношением цветов, объяснениями после работы и, наконец, с передозировкой каких-то пилюль (глотала их, разумеется, она), когда выяснилось, что вечной любви не существует. Ее откачали, а ему пришлось уйти на другую работу — в журнал, где он и выдвинулся заметно. Все это было так давно. Я, честно говоря, не соотнесла с ним Асиной фамилии (мало ли на свете Коршуновых!), а то бы, может, и не пошла в гости. Нет, пошла бы! Я ведь любопытна, как сорока, да и Аська для меня что-то значит.

И вот мы в их большущей кухне, за столом. Коршунов рассказывает о поездке в Англию — со множеством сведений — и о ценах, и о за́мках, которых, как он сказал, «теперь навалом» (стали убыточными и продаются за гроши), и о встречах. Отличная память! Может, ему немного недостает личного отношения ко всему виденному. А вернее — я придираюсь. Мне не очень симпатична его хозяйская осанка (не в смысле — хозяин дома, а — хозяин жизни), его жирный голос, похолодевшие за это время глаза. Преуспел. Но — потери-то каковы! И потом, они так мало схожи с Асей. Что объединило их? Не иначе — любовь. Тут в расчете его не заподозришь. И я глянула на него с каким-то сострадательным уважением: любовь, Любовь против своей натуры. Может, и здесь Ася оказалась удачливой?

Она крутилась возле плиты и стола, и от ее оживленного мелькания было весело. Счастлива с ним?

Вероятно. У них — дочка, рыжая, веселая, приветливая. К Асе она заметно тянется, отца как бы обходит сторонкой. Почему, интересно? Он к ней ласков, даже нежен.

С ними живет еще (и тоже была звана к столу) Асина бабушка — женщина строгая, самостоятельная и жестковатая. Позже, когда я стала приходить к Асе не столь торжественно, — а этот дом в отсутствие Коршунова всегда делался мягче, теплее, — я подружилась с Алиной. Вдова талантливого, но так и не ставшего известным писателя, она, теперь уже старуха с резким голосом и ясным умом, помнит множество стихов (точнее, сто восемь — это она сама сказала. А прежде знала за двести!). Трудную же, чеканную, не терпящую перестановки слов прозу мужа читает на память целыми страницами.

— Это я, признаюсь вам, девочки, учила. Думала — если все же отнимет этот змей…

«Змей» был широко пробившийся и шибко чиновный литератор, достаточно умный, чтобы понимать свою ординарность. Он одно время дружил с ее мужем, вернее, «ученичествовал», то есть «испытывал влияние учителя».

— Бывало, придет читать свой рассказ, волнуется, руки дрожат, будто кур воровал. А как не волноваться, когда и впрямь слямзил. Только что вот сюжет свой, а манера, интонация… А когда мой погиб — так зачастил. Даже за мной ухаживать стал — уж очень его рукописи приманывали. Прямо во сне снились. А я говорю: помоги напечатать — первый же экземпляр твой будет.