Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса

Тем не менее снижение числа межгосударственных войн служит свидетельством колоссального прогресса. В гражданских войнах погибает меньше людей, чем в межгосударственных, и с конца 1980-х годов число гражданских войн тоже пошло на спад[477]. С момента окончания холодной войны великие державы больше интересует не то, кто победит в гражданской войне, но как положить ей конец, и они поддерживают миротворческие усилия ООН и прочих международных сил, которые встают между враждующими сторонами и зачастую в самом деле творят мир[478]. К тому же чем богаче становятся страны, тем меньше они подвержены риску гражданской войны. Их правительства могут себе позволить обеспечивать население здравоохранением, образованием и охраной порядка, что в глазах граждан дает им преимущество по сравнению с противником, благодаря чему они возвращают контроль над периферийными районами, где обычно закрепляются полевые командиры, преступные синдикаты и партизанские отряды (чаще всего это одни и те же люди)

[479]. А поскольку многие войны начинаются из-за взаимного страха, что, если одна сторона не нанесет превентивного удара, ее уничтожит превентивный удар другой стороны (в теории игр этот сценарий называется дилеммой безопасности, или гоббсовой ловушкой), установление мира в регионе, какими бы ни были первоначальные причины этого мира, само по себе способствует его дальнейшему укреплению. (Верно и обратное: войны могут быть заразными[480].) Все это помогает объяснить сужение географии войны, в результате которого мир сейчас воцарился в большинстве регионов планеты.

~

Частота войн снизилась не только благодаря новым идеям и политическим мерам, но и благодаря пересмотру ценностей. Способствующие миру силы, которые мы рассматривали до сих пор, в некотором смысле имеют технический характер: благодаря им чаша весов может склониться в пользу мира, если этого мира хотят люди. Как минимум с 1960-х годов, эпохи фолк-рока и Вудстока, идея безоговорочной нравственной ценности мира стала для граждан западных стран чем-то само собой разумеющимся. Любое военное вмешательство последующих лет объяснялось там как достойное сожаления, но необходимое для предотвращения еще большего насилия. Однако еще совсем недавно как раз война обладала нравственной ценностью. Война считалась делом достойным, вдохновляющим, высокодуховным, мужественным, благородным, героическим, самоотверженным – лучшим средством от женственной слабости, эгоизма, потребительства и гедонизма впавшего в ничтожество буржуазного общества[481].

Сегодня сама мысль, что убивать и калечить людей, разрушать дороги, мосты, фермы, жилища, школы и больницы – безусловно благородное занятие, кажется нам бредом сумасшедшего. Но в период контрпросвещения XIX века считалось именно так. Романтический милитаризм становился все более популярным не только среди офицеров в остроконечных касках, но и среди творцов и интеллектуалов. Война «расширяет умственный горизонт народа, возвышает его чувства»[482], писал Алексис де Токвиль. Война – это «сама жизнь», говорил Эмиль Золя. «Война есть основа всех искусств… [и] всех возвышенных добродетелей и способностей человека»[483], – утверждал Джон Рёскин[484]

.

Романтический милитаризм часто шел рука об руку с романтическим национализмом, который восхвалял язык, культуру, родину и расовые корни этноса – кровь и почву, провозглашая, что священное предназначение нации состоит в достижении этнической чистоты ее суверенного государства[485]. Такой национализм зиждился на туманной вере, будто ожесточенная борьба – это выражение жизненной силы природы (с ее «окровавленными клыками и когтями», как писал Теннисон) и двигатель прогресса человечества. (Мыслители Просвещения, напротив, видели двигатель прогресса в решении проблем.) Наделение борьбы высшей ценностью было созвучно диалектической теории Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, согласно которой исторические силы обеспечивают создание совершенного государства-нации: войны необходимы, писал Гегель, «поскольку они защищают нравственное здоровье народов от привыкания и окостенения»[486]. Маркс приспособил эту идею к экономике и предсказал, что к коммунистической утопии может привести только череда кровавых классовых конфликтов[487].