Входная дверь с шумом захлопнулась за ней. Она подошла к раковине и залпом выпила подряд три стакана воды. Тут же ее пронзила до самой макушки серебряная игла острой боли. Потрясенный желудок Фрэнни свело судорогой, и на мгновение она склонилась над раковиной, полуприкрыв глаза, ожидая, что сейчас ее начнет выворачивать наизнанку. Но желудок дал понять, что принимает холодную воду по крайней мере в качестве эксперимента.
— Фрэн? — Голос Гарольда звучал тихо и неуверенно.
Она обернулась и увидела его за прозрачной входной дверью, с бессильно опущенными руками. Он выглядел обеспокоенным и несчастным, и Фрэнни неожиданно стало его жалко. Гарольда Лодера, который объезжал печальный, вымерший город на «кадиллаке» Роя Браннигана, Гарольда Лодера, у которого, вероятно, никогда в жизни не было ни одного любовного свидания и которого разъедало чувство, возможно, определяемое им самим как «мировое презрение». К свиданиям, девушкам, друзьям, абсолютно ко всему. И очень может быть, к самому себе в том числе.
— Прости, Гарольд.
— Нет, я не имел права ничего говорить. Послушай, если ты не против, я бы помог тебе.
— Спасибо, но лучше я сделаю это сама. Потому что это…
— Очень личное. Конечно, я понимаю.
Она могла бы достать свитер из шкафа на кухне, но он, конечно, сразу догадался бы о причине, а ей не хотелось снова смущать его. Гарольд очень старался быть хорошим парнем, что отчасти напоминало ситуацию, когда ты говоришь на иностранном языке. Она вышла на крыльцо, и с минуту они оба смотрели оттуда на сад, на яму с раскиданной вокруг землей. А полдень успокаивающе, дремотно гудел вокруг, словно ничего в жизни не изменилось.
— А что ты собираешься делать? — спросила она Гарольда.
— Не знаю, — ответил он. — Понимаешь… — Он замолчал.
— Что?
— Ну, мне трудно об этом говорить. Меня не слишком-то любили на этом пятачке Новой Англии. И я сомневаюсь, что мне поставили бы здесь памятник, даже если бы я стал, как когда-то надеялся, знаменитым писателем. Между прочим, я думаю, что, может быть, стану уже глубоким стариком с бородой до пояса, пока дождусь появления какого-нибудь нового выдающегося писателя.
Она молча продолжала смотреть на него.
— Вот! — воскликнул Гарольд, и его тело дернулось, как будто слово пулей прошло через него навылет. — Вот я и вынужден был задуматься над этой несправедливостью. Она кажется, по крайней мере мне, такой чудовищной, что легче поверить, будто хамам, посещающим нашу местную цитадель знаний, наконец удалось свести меня с ума.
Он поправил на носу очки, и она с сочувствием отметила, какая у него серьезная проблема с прыщами. Неужели, удивилась она, ему никогда не говорили, что мыло и вода в какой-то степени помогли бы бороться с ними? Или его родители были слишком заняты тем, что следили за невероятным взлетом хорошенькой маленькой Эми, которая, имея средний балл 3,8, окончила Мэнский университет двадцать третьей на курсе, где обучалось больше тысячи студентов? Хорошенькая Эми, такая ослепительная и живая там, где Гарольд был просто жалким.
— Свести с ума, — мягко повторил он. — Я разъезжаю с ученическими правами по городу на «кадиллаке». А теперь взгляни на эти сапоги. — Он слегка приподнял штанины джинсов, открывая сверкающие, затейливо простроченные ковбойские сапоги. — Восемьдесят шесть долларов. Я просто зашел в обувной магазин и подобрал свой размер. Я чувство вал себя жуликом. Актером в пьесе. Сегодня были такие моменты, когда мне казалось, что я
— Нет, — сказала Фрэнни. От него пахло так, словно он три-четыре дня вообще не мылся, но это больше не вызывало у нее отвращения. — Откуда эта строчка? «Я приду в твои сны, если ты придешь в мои». Мы не сумасшедшие, Гарольд.
— Может, было бы лучше сойти с ума.
— Кто-нибудь придет, — сказала Фрэнни. — Через некоторое время. Когда эта болезнь, какова бы она ни была, изживет сама себя.
— Кто?
— Представитель власти, — неуверенно проговорила она. — Кто-то, кто… ну… снова наведет порядок.
Он горько рассмеялся:
— Мое милое дитя… Прости, Фрэн. Фрэн, но ведь именно представители власти все это и
— Но это же просто какой-то неизвестный вирус