Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.

С Иреной я её получила. И стала различать тонкие вещи: свободу творчества и хороший вкус, например. Свободу слова и опасность вляпаться в фейкньюс. Свободу и ответственность.

Да, именно так: Ирена учила меня свободе, хорошему вкусу и ответственности. Я старалась учиться. Канал развивался стремительно, я много работала, как я люблю, Ирена тоже много работала, как она любит.

Было самое начало Путина, уже многое предвещало дальнейшие события, но всё не верилось. Вообще было не похоже, что Путин — это очень надолго. Ну ладно, четыре года проживём как-нибудь, а потом выборы.

2002 год. Я сидела в прямом эфире, вела вечерний большой выпуск, когда случился «Норд-Ост». Из эфира я вышла через три дня — конечно, к ночи съехались уже все смены, мы меняли друг друга в эфире не по времени, а по усталости и по готовности. Никогда этого не забуду.

…К концу моего выпуска пришло на ленту сообщение «Интерфакса» (я всегда смотрела на ленту во время сюжетов). Я его помню: просто несколько слов капслоком, минуты за четыре до конца выпуска. Неизвестные захватили театральный зал во время спектакля. Число зрителей и требования захватчиков уточняются.

Я не ушла домой. Примерно через час снова вышла в эфир, потом ночью и утром. А потом террористы начали звонить нам в эфир. На зрителей мы их не выводили, хотя именно этого они и хотели. Переговоры вёл Дмитрий Лесневский, сын Ирены. Мы их записывали. Сообщили в контртеррористичекое подразделение ФСБ. Возможно, они как-то на это отреагировали, но я не помню. Я помню только эфиры, эфиры, эфиры. А это происходило за кулисами. Мы все понимали, что в эфир мы это не даём.

Но чего ещё мы не даём, мы понятия не имели. Рассуждали логически. Не было ничего, никаких правил работы во время террористической атаки. До этого у меня имелся опыт с 11 сентября, но американский теракт случился по нашему времени как раз к началу моего выпуска на Дальний Восток, масштабы были непонятны, и мы просто давали в эфир сообщения и кадры агентств, а к итоговому вечернему выпуску по Москве подготовились хорошо, у нас хватило времени. К тому же, как ни крути, но это был «чужой теракт»: вряд ли тамошним террористам пришло бы в голову смотреть наш эфир, чтобы координировать и менять свои действия в зависимости от мнений представителей спецслужб, например, показанных по телевизору. А уж тем более в зависимости от передвижений спецназа.

А тут они смотрели. Мы все — все, похоже, телевизионщики, кто работал тогда в прямом эфире, — быстро сообразили, что террористы, захватившие «Норд-Ост», нас смотрят. Это заставляло очень тщательно подбирать слова и кадры. И ты, сидя в кадре, всё время чувствуешь чудовищную, невыносимую ответственность: ляпни что-нибудь не то, покажи что-то не то — и на твоей совести человеческие жизни. На твоих руках кровь и на твоём поганом языке.

Один раз я сорвалась. Опять же, я была в эфире, когда на ленты пришло сообщение: убита девушка, жила неподалёку от концертного зала, пришла (с туманной целью) к театральному центру и была убита. Личность установлена, её звали Ольга Романова.

Я тоже тогда жила неподалёку, буквально на соседней улице, на Новоостаповской. Прочитав вслух в эфире текст пришедшей новости, я подняла глаза и сказала в камеру: «Пожалуйста, передайте моей маме, что со мной всё в порядке».

И работала дальше. Это, конечно, было использование служебного положения в личных целях. Но мне никто ни слова не сказал.

Потом позвонила в эфир Ира Винниченко. Мы выросли вместе, наши родители очень дружили, мы ходили в один детский сад, а потом в одну школу, а потом судьба нас раскидала. Она давно была уже не Винниченко, и не виделись мы почти со школы, но знали, кто где, кто что делает. Ира позвонила. Я не могла подойти к телефону, я была в эфире. И Ира сказала редакторам: раз Оля не может подойти, я вам скажу. Я живу напротив «Норд-Оста», у меня из окна, наверное, лучше всего видно, что происходит. Ваши съёмочные группы могут снимать из моей квартиры. А ещё я их накормлю, и они могут погреться. Это тоже было важно.