Провансальский триптих

Камарс был одной из самых примечательных фигур в среде быстро богатеющей и играющей все более важную роль римско-галльской аристократии Арля. Уже в конце I века до н. э. для недавно осевших в городе и быстро латинизирующихся семейств, достигших предписанного законом имущественного ценза, открывался доступ в привилегированные римские сословия: всадников (ordo equestris) и сенаторов (ordo senatoris). В то время наибольшим богатством и влиятельностью обладали три рода: Аннии, к которому принадлежал вышеупомянутый Авл Анний Камарс, Меттии (глава рода Марк Меттий Руфус) и Помпеи, главной фигурой в котором был Помпей Паулиний, сын арлезианского судовладельца и тесть Сенеки. (Философ так восхищался тестем, что посвятил ему свой труд «De Brevitate Vitae»[309].) Помпей, чья дочь Паулина вышла замуж за Сенеку в канун 49 года н. э., в 50 году стал префектом Рима, его сын, тоже Помпей Паулиний, в 55-м — легатом Нижней Германии, а в 62-м — консулом. В том же году Нерон ввел его в состоявшую из трех членов комиссию, распоряжающуюся финансами государства. Блестящая политическая карьера, богатство, роскошный образ жизни арлезианских провинциалов вызывали неприязнь и зависть старой римской аристократии. Плиний Старший называл шурина Сенеки «выскочкой, чей отец был всего-навсего римским всадником в Арелате, а предки — варварами в звериных шкурах». В перечне влиятельных фигур того времени нельзя не упомянуть Тиберия Клавдия Нерона, отца императора Тиберия, назначенного Цезарем управляющим колонией (curator coloniae

) в Арелате.

Даже обычные жители Арелата, который после создания колонии вышел из подчинения Массалии, легко получали римское гражданство и соответствующие привилегии. Находясь в Вечном городе, они могли записаться в реестр трибы Теретина — одной из тридцати пяти римских триб (округов) — и участвовать с правом голоса в народных собраниях.

*

За деревьями, в театре, воцарилась тишина, но ненадолго: ее нарушают взрывы смеха, рукоплескания. Вероятно, после раздачи даров, когда мешки с хлебом, амфоры с вином и маслом опустели, появились греческие комедианты, разыгрывающие отрывки из фарса типа fabula atellana[310]

. Во время народных сборищ актеры часто показывают короткие сценки, оповещая о готовящемся спектакле…

В Арле легко дать волю воображению. Здесь фантасмагория сплетена с реальностью, и разделяющая их граница далеко не всегда определима. А возможно, границы и нет вовсе, возможно, есть только полоска тени на белых камнях — черта, которую ничего не стоит ненароком переступить. Или же граница — еще менее заметная — у нас внутри, и назначение ее — служить иллюзорной защитой от того, что выходит за рамки воображения? У моего прячущегося за газетным листом соседа в кафе Malarte облик римского сенатора. Вот он поправляет обмотанный вокруг шеи шелковый шарф, а кажется, будто закидывает на плечо полу тоги. Если бы во времена Авла Анния Камарса существовали газеты, он бы, вероятно, прочитал на первой полосе в разделе «Столичные новости» сообщение о раскрытии заговора и казни доверенного советника императора, командующего преторианской гвардией Луция Элия Сеяна, а дальше, в «Экономическом приложении» — о монетарном кризисе, который Тиберий ликвидировал, внеся в меняльные конторы сто миллионов сестерциев. В рубрике «Разное» Камарс прочел бы о ликвидации избирательных комиссий — одного из немногих еще сохранившихся республиканских институтов власти. В разделе «Вести из наших провинций» — о распространении культа Митры среди легионеров, вернувшихся на берега Дуная после войны с парфянами (в особенности в легионах XV Apollinaris, V Macedonica и II Adiutrix

[311]). Наконец, из рубрики «В последний час» Камарс узнал бы о беспорядках в Иудее и распятии на кресте в Иерусалиме молодого назарянина, признанного кучкой своих приверженцев Сыном Божьим. Автор заметки мог бы отослать заинтересовавшегося читателя к письму прокуратора Иудеи Понтия Пилата сенатору Сульпицию Квиринию, римскому правителю Сирии, — неважно ведь, что это апокрифическое письмо, написанное неким франком[312], будет опубликовано в провинциальном городишке Lutetia Parisiorum[313]

в Северной Галлии лишь спустя две тысячи лет.

Голоса стихают, удаляются. Снова застрекотали цикады; картина, показавшись на мгновение, блекнет, расплывается. Я стряхиваю с себя задумчивость. Вокруг все, как было. Разве что аккордеонист снял с плеча инструмент, стянул его двумя кожаными ремешками и теперь беседует с официантом. Господин за соседним столиком сложил газету, встал, перебросил через плечо конец шелкового шарфа, вышел на бульвар Лис и скрылся за углом улицы Жана Жореса.

Что ж, неудивительно. Не из каждого путешествия возвращаешься полностью; время, если оно вообще существует, петляет, описывает круг, поворачивает вспять, принося те же вопросы, те же размышления.

Сад

22 мая, пятница