Провансальский триптих

Jе crois que to aimerais la chute des feuilles que j’ai faite. C’est des troncs de peupliers lilas, coupés par le cadre là où commencent les feuilles. Ces troncs d’arbres comme des peupliers bordent me allée où sont à droite et à gauche alignés de vieux tombeaux remains d’un lilas bleu. Or le sol est convert, comme d’un tapis, par une couche épaisse de feuilles orangées et jaunes tombées. Comme des flocons de neige il en tombe toujours encore…

Думаю, что ты одобришь написанный мною листопад. Лиловые стволы тополей перерезаны рамой как раз там, где начинается листва. Эти деревья, как колонны, окаймляют аллею, по обеим сторонам которой выстроились лилово-голубые римские гробницы. Земля уже устлана плотным ковром оранжевых и желтых опавших листьев, а новые все падают, словно хлопья снега…

Некрополь описывали многие прозаики и поэты. Прекрасное стихотворение «В Арле», вошедшее в сборник «Контррифмы (Романсы без музыки)», посвятил некрополю Поль-Жан Туле[236]:

Dans Arle, où sont les Alyscamps,

Quand l’ombre est rouge sous les roses,Et clair le temps,Prends garde à la douceur des choses.Lorsque tu sens battre sans cause,Ton coeur trop lourd;Et que se taisent les colombes:

Parle tout bas, si c’est d’amour,Au bord des tombes.Когда, на Алискамп ложась,Закат окрасит алым цветомТень роз, их вязь,

Услышь, как тихо в мире этом.Когда огонь, зажженный летом,Горит в кровиИ молкнут горлинки в чащобе, —Шепчи тайком слова любвиСреди надгробий[237]

.

Сейчас, среди ночи, аллея казалась черным коридором, ведущим в царство теней.

Почти все обряды инициации, независимо от их специфики и места проведения, содержат один и тот же элемент: проход по темному коридору как символический путь через смерть и воскресение к свету и жизни. Когда я стоял один в темной аллее, между глыбами саркофагов, мне казалось, что вот-вот из мрака вынырнет вереница духов этой земли, которые обступят меня и поведут в освященное кровью место, где я буду удостоен милости очищения. А когда увидел в конце аллеи, словно в перевернутом бинокле, пляшущие огоньки и мечущиеся тени, образ темного коридора стал еще более реальным.

Как загипнотизированный, я пошел вперед, туда, откуда слышались невнятные голоса, обрывочное пение, где мелькали люди с непокрытыми, несмотря на морось, головами. Внезапно справа от меня из густой тени под деревом вынырнул какой-то человек и протянул мне незажженный факел:

— Salve, amice![238] — тихо, едва ли не заговорщицки произнес он.

На маленькой треугольной площади перед сохранившейся частью церкви Святого Гонората толпились люди с горящими факелами. Их было немного — человек восемьдесят, от силы сто; кто-то стоял на коленях. Посередине, в кругу факелов, я увидел высокого худощавого молодого человека с бородой и светлыми, падающими на лицо волосами, в черных брюках и растянутом свитере до колен. На голове у него был настоящий терновый венец, на спине — крест из неострутанного дерева. Согнувшийся под тяжестью креста (обмотанный вокруг шеи черный шарф свисал почти до земли), он поразительно напоминал фигуру с брейгелевского «Несения креста» (1651) в венском Музее истории искусств. На бледном отрешенном лице рисовалось подлинное — не театральное — страдание. Две струйки крови вились между каплями пота на лбу, стекали по щеке и исчезали в густых зарослях белокурой бороды. Я сразу его узнал. Он был учителем; мы встречались на улице неподалеку от городской гимназии. Видел я его и на первомайских демонстрациях: обычно он шел один, неся красный флаг с эмблемой ВКТ (Всеобщая конфедерация труда), устремив прямо перед собой невидящий взгляд.