Провокация: Театр Игоря Вацетиса

Как трудно работать среди не понимающих этого. Какие тупицы засели на всех уровнях. Какие узколобые лентяи. А ведь спасти страну можем только мы. Нужна мощная скрытая психологическая реформа органов. Нужны свежие талантливые люди. И никогда Россия не была бедна на них. Но почему же, почему приходиться работать с Олегом Ивановичем Помоевым и подобными Помоеву? И нет им числа!

Пока Корсунский на лекциях ругает наши порядки и трахает комсомолок из верхнего обкомовского аппарата – все нормально, и ситуация контролируется. Пока Фесенко поет хором Галича, читает по ночам «Хронику текущих событий» и обменивает № 6 «Хроники» на № 8 с нашей сотрудницей, работающей под диссидентку, – можно быть спокойными и не надо его тревожить. Но когда Фесенко спрятался в раковину, когда его вообще нигде не видно, когда на него не поступает вообще никаких сигналов, я бью тревогу. Я беру его за жопу и начинаю его трясти. Когда Корсунский с еврейской оказией посылает письмо через Иерусалим в Монреаль, я не жалею, что мы платим людям, доставившим нам копию этого письма. И когда оказывается, что в письме вообще ничего нет, меня это не успокаивает, а настораживает.

Могу я ошибиться? Могу. В данном случае оба могут оказаться пустышками, из которых вышел весь пар. Но вряд ли! Корсунский имеет имя. Как образуется имя, как создается несанкционированный авторитет, как может быть скомпрометировано несанкционированное имя

– это все вопросы серьезные, но изучение их – дело будущего. А пока… пока мы должны по крайней мере жестко контролировать людей, имеющих имя.

Страна меняется. Партия сопьется. Комсомол погубят карьеристы. Крыша падает на голову. Только Комитет может поддержать ее и подставить свои могучие плечи. Власть может и обязан взять Комитет. Иначе через десять лет рухнут все границы и в стране будут распоряжаться империалисты. Только мы, новое поколение Комитета, не в соперничестве, а в тесном союзе с лучшими офицерами армии, поганой метлой погнав выдохшихся стариков типа Громова и блатных идиотов типа Помоева, – только мы можем и должны сохранить величие державы.

В глазах стоял туман, и в этом тумане запрыгали вдруг нехорошие мелкие серые шарики. Никитин понял, что он накануне обморока. Жара в машине, давно уже неподвижно стоявшей на солнцепеке, была совершенно невыносимой. Это была уже не сауна, это была внутренность мартеновской печи. Никитин почувствовал острую боль в запястье. Сорвал металлический браслет часов и увидел – на руке был круговой ожог. Никитин несколько раз резко выдохнул ртом воздух. Держаться! Рано или поздно этот говнюк войдет в дом, и тогда можно будет вылезти из машины и размять ноги. Но терпеть стоило. Один тот факт, что Никитин угадал и Михаил Зиновьевич вместо дня рождения любимой доченьки приперся по жарище сюда, на улицу Генерала Микрюкова, – один этот факт о многом говорил. Нет, нет, интуицией Никитина Бог не обидел.

Дойдя до конца дома, Фесенко, узко щурясь, оглядывал совершенно пустой длинный двор, пустые, какие-то нежилые с виду дыры окон. Ржавые железные гаражи. Отвратительные полураскрытые пасти переполненных мусорных баков. Двое толстых детей вяло играют в футбол мячом для ватерполо. Ничего подозрительного. Желтый с ржавчиной «Москвич» стоит напротив корсунского подъезда. Но он тут давно. Еще когда Фесенко в первый раз подходил к дому, машина уже стояла. И все же… Михаил Зиновьевич был очень осторожным человеком. Он сделал несколько шагов к «Москвичу». Да нет! Стекла какие-то кривые, за ними ничего не видно. И кто это выдержит сидеть в машине в 40 градусов с поднятыми стеклами. Фесенко утер пот и вошел в парадную. Хлопнула дверь лифта, и послышались голоса. Фесенко развернулся и, всеми силами стараясь не побежать, быстрым шагом пошел прочь.

И опять его вынесло на раскаленную сковородку площади имени 31-й Дивизии. Ссутулившись, он застыл на солнцепеке у автобусной остановки. «Но ведь подписку о неразглашении я не давал», – думал он. «Расписку не давал, но ведь предупреждали», – думал он же. Красный с белой полосой автобус подошел и распахнул ободранные двери. Из них никто не вышел, и в них никто не вошел. Автобус тяжело вздохнул и уехал.

«А что такого?» – подумал Михаил Зиновьевич. Он распрямил плечи, перехватил портфель из правой руки в левую и тронулся к двенадцатиэтажному дому по улице Генерала Микрюкова.

«Все правильно! Никогда не давать себе поблажек! И правильно, что машину сменил на этот жуткий “Москвичок” и что окна не дал себе открыть, хоть чуть не сдох от духоты. И что стекла вазелином замазал, чтоб непрозрачно было снаружи. Все правильно! Никуда он не денется. Вернется», – шептал себе Никитин, борясь с наплывавшими кошмарами.

Фесенко по хорде пересек круглую детскую площадку, описал широкую дугу вокруг гаражей, и тревожная чернота распахнутой настежь двери подъезда № 3 засосала его.