Провокация: Театр Игоря Вацетиса

Лифт равнодушно принял одинокого пассажира и равнодушно выпустил на верхнем этаже. Фесенко решительно приблизился к кожаной с глазком двери квартиры № 163 и надавил кнопку звонка. Звонок оглушительно рявкнул.

Глава 10

Жизнь артиста

Николай Николаевич Браконье быстро приближался к пенсионному возрасту. Трудовой стаж его был длинным и абсолютно непрерывным. Он прожил совсем недурную, но незаметную для других жизнь. Впрочем, Николай Николаевич вовсе не собирался финишировать. У него было здоровье. Была большая разветвленная семья, неожиданные полдома с большим участком под Приозерском, доставшиеся ему после того, как младшая сестра жены с мужем и двумя детьми-двойняшками погибли в автомобильной катастрофе (разбились, когда ехали на своей машине на эту самую дачу под Приозерском). У Николая Николаевича были: старший сын Юрий – военный, служит в Казахстане под Джезказганом, отломился от семьи, семь лет ни одного письма, дочь Надежда – разведенная приемщица в автосервисе с внуком Алькой, умным и грубым мальчиком восьми лет, с врожденным пороком сердца, и младший сын Володя – мастер по телевизорам и перворазрядник по лыжам. Была еще жена – хромая учительница биологии, многолетний донор общества «Красного Креста».

Николай Николаевич Браконье не был французом, хотя не раз страдал от своей идиотской фамилии. В 1949 году ему по этому поводу чуть не пришили космополитизм. Но Браконье не дрогнул. Любых иностранцев он ненавидел всегда и сильно. Когда его записали в низкопоклонники, он испытал ненависть не к обвинителям за несправедливость, а к себе самому. «Значит, где-то, что-то было!» – думал он и на общем собрании такое понес на себя, высказал такие подозрения относительно себя самого, что его оставили в покое. Это не было расчетливым ходом. Не было это и глупостью. Восторженный порыв верноподданничества, вплоть до жертвы, вплоть до самоистребления, – вот что это было. Взлет! Высшая точка духовного подъема, безоглядная самоотдача. Раньше, на фронте, и потом, после этой вспышки, Николай Николаевич был человеком крайне осторожным, пожалуй, даже трусливым. Вперед никогда не рвался и рвущихся не одобрял. Но тогда (это случилось уже после собрания в беседе с одним из серьезных людей, направлявших кампанию по выявлению) Николай Браконье прямо и недвусмысленно предложил взять на себя роль идейного врага… притвориться поклонником западной мерзости и… быть подвергнутым… по всей строгости… для примера… чтобы разворошить гнездовье, окопавшееся… «И пусть меня покарают для общего дела, – говорил он. – Только прошу, чтоб на жене и сыне Юрке не особо сказалось».

Собеседник, высоко вздернув над столом маленькую головку на длинной шее, смотрел на него, выпучив круглые глаза сквозь большие, тоже круглые, очки. И Николай Николаевич тоже выпучил глаза, потому что ему вдруг показалось, что очкастый сейчас вот, немедленно, разинет свой жутко длинный тонкогубый рот и съест его. Было очень страшно. И в то же время мучительно-приятно.

Его не съели. Его вызвали к большому секретному человеку. Разговор был добрый и рассудительный. О планах на будущее – и самого Николая Николаевича, и учреждения, в котором происходил разговор. Заходила речь и о перемене фамилии. Можно было вернуть потерявшиеся три буквы и стать Браконьеровым. Но Николаю Николаевичу показалось, что как-то длинновато. От варианта взять фамилию жены он гордо отказался, хотя фамилия хорошая – Стрельцов – славная фамилия. И наконец, встал вопрос о двойной фамилии: Стрельцов-Браконье. Подумали и оба решили, что звучит как-то издевательски. Оставили все как есть. Договорились снова повидаться. И видались. И строили совместные планы. И кое-что осуществляли. Но тут большая история свернула с большой дороги и пошла вбок.

Разоблачение культа Николай Николаевич перенес тяжело. Внешне все было нормально – как всегда, он оставался незаметной частицей большинства. Но душа не пела. Все свободное время он стал огородничать – сперва на родственном участке, а потом уж стал он и своим. Талант земледельца был у него несомненный. Все у него росло. Все вырастало, наливалось и набухало. Но, конечно, не само собой. Браконье вброд переходил мелкую речку, позвякивая пустыми ведрами, в одном из которых мягко погромыхивал совок, и долго кружил возле стада. Навоз доставался ему свежий, отборный. Лошадиный был еще лучше, но за этим деликатесом надо было топать подальше, а ведра с навозом нелегки. «Тяжела ты, шапка Мономаха!» – любил кряхтеть Николай Николаевич, поддевая на совок тяжелые сбитки говна.

Приник он к земле. И земля медленно вернула ему душевное равновесие. А потом… потом жизнь столкнула его с настоящим Западом. И снова стала проблема низкопоклонства, но совсем в ином ракурсе.