Проза жизни

— Одной услугой. Мы же понимаем: в акте ревизии вам надо что-то писать. Лирика для актов не годится, поэтому ревизуйте на здоровье, пишите хоть о полотенцах, хоть о снятом в ходе проверки директоре Кошкине. Но Кондратьева хочет попросить тебя лично об одной услуге.

— Какой же?

— Документы по теплоходу.

Оба обменялись выразительными взглядами во время долгой паузы.

— Кстати, где они сейчас? — ничуть не смущаясь, продолжил начфо.

— У Ивашнева. Не то в сейфе, не то в «кейсе».

Михайленко признался, что у него нет никакой охоты читать эти бумаги — наизусть знает, что там написано. У него контакты четкие, не успел ревизор уехать, как ему сигнализируют, где был, чем интересовался, какую бумажку взял. Павлу сильно хотелось задать один вопрос, но включенный диктофон удерживал от этого: почему Михайленко позвонил и приехал к нему сегодня, а не вчера и не завтра? Но поинтересовался только, почему круизу придается такое значение.

— Васильич, там, где наши грехи, мы и ответим. Сами ответим. А тут впутаны всякие смежники. Пароходство, «Интурист»… Ивашневу все равно, он сам сгорит, но других подожжет. А нам с этими инстанциями еще много каши сварить надо.

— Понятно. Когда Кондратьева ждет моего ответа?

— Старина, такие дела или делаются сразу, или не делаются вообще.

— Но мне надо подумать.

— С Ивашневым посоветоваться? — осклабился Михайленко.

Павел понимал, что впервые видит его настоящее лицо вместо привычной маски. Михайленко обложен красными флажками со всех сторон, и терять ему нечего. Но все поведение его сегодня было сверхуверенным, он шел на цель как торпеда, ни секунды не сомневаясь в успехе своей грязной миссии. Видно, дополнительную уверенность, граничащую порой с наглостью, ему придали какие-то весьма влиятельные силы. Гораздо более влиятельные, чем одна только член коллегии Кондратьева.

— Нет, советоваться не собираюсь, а подумать есть над чем. Эта игра стоит головы, так пусть голова сначала поработает.

— Вот за это ценю! Золотые слова, надо запомнить. Время терпит, Паша, но в понедельник уж будь добр, дай знать. Не тяни, ладно? А то ведь тебя и отозвать могут из командировки… — многозначительно добавил начфо, вставая. — Кстати, Васильич, шофер так опростоволосился перед вами вчера, что добровольно предлагает свои услуги на весь день. Может, ты поехать куда хочешь?

Сдерживаясь, ровным голосом Павел повторил: в самом деле надо работать, вон какая гора документов на столе.

— Изучай, изучай. Значит, Васильич, если раньше надумаешь — звони, вот мои телефоны. Не первый, так второй точно ответит, — и начфо прищелкнул визитной карточкой по столу. Он колебался, протянуть ли руку, и Стольников, рассеивая его сомнения, подавил брезгливость — протянул свою. Это было так же необходимо, как выиграть время с ответом.

— Смотри, Васильич, — в дверях остерег Михайленко. — Дело серьезнее, чем тебе кажется. Ответь прямо, не вздумай двоить.

— Двурушничеством никогда не занимался.

Стольников остался один. Он ощущал себя разбитым от недосыпания, сильной утренней тревоги и грязным от этого грязного предложения. Выключил диктофон. Выплеснул в раковину недопитый чай. Начал мыть руки — и остро захотелось сию же минуту принять душ. Действительно, он разделся, включил душ и с ожесточением принялся оттирать руки мочалкой. «Но почему, почему, — размышлял горько Павел, — этот свинья Михайленко посчитал возможным предложить мне такую сделку? Я дал какой-то повод? Ивашневу не предложил. Как сильно об Ивашневе сказал — «сам сгорит, но других подожжет!». Это же высший комплимент, если о тебе так отзовется враг».

Он слышал, как зазвонил телефон — наверняка Ивашнев проверяет осторожно, завершены ли переговоры. Затем отворилась входная дверь, и он услышал Ивана: «Полощешься, Пашенька?»

«А ведь я сегодня был на грани провала, на самом обрыве», — подумал Павел и никогда еще, наверное, не благодарил Ивана так горячо и признательно вслух, как сейчас благодарил его мысленно. Если бы не Ивашнев, которому пришла в голову спасительная идея о диктофоне, если бы не давний друг Ваня, талантливо схватывающий на лету сложные ситуации, то Павел мог быть сегодня уничтожен как ревизор, работник министерства, человек. Михайленко терять нечего, он приперт к стене и огрызается, он не посчитается ни с чем, не остановится даже перед провокацией, перед шантажом. И не так уж много нужно, чтобы опорочить честного человека, приписать ему свои же слова…

— Я послушаю пока запись? — заглянул в ванную Ивашнев.

— Да, послушай, как меня покупали. Вань, а ведь если бы не ты…

— Сочтемся. На том свете угольками, — ласково пресек его благодарности Иван.

Когда Стольников, так и не отделавшись от чувства гадливости, вышел из ванной, голос Михайленко четко говорил с пленки: «Васильич, там, где наши грехи, мы и ответим. Сами ответим. А тут впутаны всякие смежники. Пароходство, «Интурист»… Ивашневу все равно, он сам сгорит, но других подожжет…»

— Высоко ценят, — улыбнулся Иван. — Мелочи, а приятно.