Психология восточной религии

Этот специфический итог западного развития вряд ли уместно сопоставлять с той йогой, которую издавна развивают в Индии. Восточное учение угодило на Западе в особую ситуацию, столкнулось с таким состоянием умов, которого Индия – ранняя Индия, во всяком случае – никогда не знала. Для этого состояния характерно строгое размежевание между наукой и философией, и данное разделение в той или иной мере существовало на протяжении приблизительно трехсот лет до того времени, как йога стала известна Западу. Начало этого раскола – специфически западного феномена – восходит к эпохе Возрождения, к пятнадцатому столетию. Именно тогда пробуждается широкий и страстный интерес к античности, вызванный падением Византийской империи под натиском ислама. Впервые в Европе не осталось, пожалуй, ни единого уголка, где не знали бы греческий язык и греческую литературу. Прямым результатом этого вторжения так называемой языческой философии стала Великая схизма в Римской церкви. Возник протестантизм, которому предстояло вскоре охватить всю Северную Европу. Но даже такое обновление христианства не могло удержать в рабстве освобожденные умы европейцев.

В эпоху освоения мира, в пору Великих географических и научных открытий, человеческая мысль все в большей степени освобождалась от оков религиозной традиции. Церкви, разумеется, продолжали существовать, удовлетворяя насущные религиозные потребности населения, однако утратили былое первенство в области культуры. Римская церковь сумела сохранить единство благодаря своей непревзойденной организации, а вот протестантизм разделился едва ли не на четыре сотни деноминаций. С одной стороны, это говорило о его несостоятельности, с другой же – доказывало жизнеспособность религии как таковой. В девятнадцатом столетии этот процесс привел к зарождению религиозного синкретизма, а также к широкому заимствованию экзотических религиозных систем, таких как религия Абдула Бахаи, суфийские секты, «Миссия Рамакришны», буддизм и пр. Многие из этих систем, например антропософия, содержали в себе элементы христианства. Возникшая в итоге картина чем-то походила на эллинистический синкретизм третьего – четвертого столетий нашей эры, в котором также присутствовали следы индийской мысли (можно вспомнить Аполлония Тианского, орфико-пифагорейские тайные учения, гностицизм и т. д.).

Все эти системы подвизались на поприще религии и привлекали большую часть своих сторонников из числа протестантов. Поэтому их по происхождению можно причислять к протестантским сектам. Своими нападками на власть Римской церкви протестантизм в значительной мере разрушил веру в церковь как необходимое орудие божественного спасения. Теперь вся тяжесть спасения оказалась возложенной на плечи индивидуума, а вместе с нею – и невиданная прежде религиозная ответственность. Постепенное отмирание практик исповеди и отпущения грехов обострило моральный конфликт в человеке и отяготило его вопросами, которые ранее улаживала церковь. Ведь таинства, в особенности месса, сулили индивидууму спасение посредством священного ритуала, имевшего силу благодаря отправлявшим его священнослужителям. Требовалось только исповедаться, покаяться и принять заслуженное наказание. Ныне же, с упадком ритуала, который некогда осуществлял за человека всю эту работу, пришлось обходиться без божественного отклика на поступки и мысли. Эта неудовлетворенность индивидуума отчасти объясняет спрос на системы, которые обещали хоть какой-то ответ, явную или угадываемую благосклонность иной силы (высшей, духовной или божественной).

Европейская наука не уделяла ни малейшего внимания этим надеждам и чаяниям индивидуума. Она жила своей интеллектуальной жизнью, которая не касалась религиозных нужд и убеждений. Этот исторически неизбежный раскол западного сознания также затронул и йогу, стоило последней закрепиться на западной почве. С одной стороны, она сделалась объектом научного исследования, с другой же – ее приветствовали как путь спасения. Что касается самого религиозного движения, известно немало попыток сочетать науку с верой и практикой религии – упомяну, к примеру, «Христианскую науку»[71], теософию и антропософию. Именно антропософия, кстати, тяготеет к желанию придавать себе научную видимость, а потому, как и «Христианская наука», она легко проникает в интеллектуальные круги.