ПСС. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

– Послушай, Катишь, – сказал князь Василий, – я знаю, что тебе ничего не нужно и все, но дело в том, что твои сестры, может быть, не того мнения. Я тебе говорю, что письмо к государю есть и что дядя сейчас спрашивал про Pierr'a и[1386] надо послать за ним. Дело в том – продолжал он, перепрыгивая щеками, – знаешь ли ты верно, что в мозаиковом портфеле, который у него под подушкой, ничего нет, кроме писем? Ежели так, то хорошо, а ежели завещание там, то надо его вынуть и показать графу пока есть время. Может он сам пожелает его уничтожить.

Княжна не могла еще отвечать. Она была взволнована так, как нельзя было ожидать, судя по ее лицу.

– Подлость, низости, обман, – говорила она, – и от кого? Кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, интриг, зависти, подозрений – я ничего не видала в этом доме, за всю мою любовь и самоотвержение и теперь[1387] бог знает для какого нибудь… Она замолчала от негодованья.

– Но было ли завещание? Знаете ли вы про него?

– Ах, не говорите! – Княжна остановилась, прислушиваясь.

– Но какие гадости тут были, надо знать, – продолжала она,– ему наговорили бог знает что об нас, об Sophie,[1388] он призывал духовника и написал эту гадкую бумагу,[1389] но он сам потом говорил, что уничтожил ее.

– Но так ли это? – спросил князь. – Этого никто не знает, и ежели бумага эта забыта, то вы лишитесь всего. – Княжна слушала молча, устремив злые глаза на князя.

– Еще есть время.[1390] Ты пойми, Катишь, что одно мое желание… иначе бы я не уважал себя, и не говорил бы этого вам, зная тебя, милая Катишь, и твое сердце.

– Что мое сердце, – нетерпеливо сказала Катишь. – Аннушка, дай мне воды.

– Одно мое желание, – продолжал князь, – исполнить последнюю волю[1391]

его, облегчить его последние минуты, не дать ему умереть с мыслью, что он сделал несправедливости и сделал несчастными тех людей…

– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, чего он никогда не умел ценить, – подхватила княжна.[1392]

– Вот он. И знаете ли вы, mon cousin, кто всему виной, – прокричала она с нескрываемой злобой. – Это та ваша Анна Михайловна, которая нынче такой кошечкой прикидывалась и обещалась приехать. Эта гадкая шлюха, мерзавка, воровка.[1393] Ах, я так ненавижу эту подлую тварь, что своими руками вытолкала бы ее отсюда. Чего ей нужно?… Это она насплетничала тогда графу на Sophie, когда он написал эту несправедливую, гадкую бумагу.

– Как же вы прежде не сказали мне? – с упреком сказал князь.[1394]

– Всё равно. Я не позволю играть с собой.

– Ecoutez, Catiche,[1395] – сказал князь Василий, слегка улыбаясь.[1396] – Au nom du ciel n'oubliez pas dans votre juste courroux, n'oubliez pas le decorum que nous devons conserver vis-à-vis de cet individu. Le comte a demandé à le voir, dans un moment de délire peut être; il a fait un testament en sa faveur, nous devons être affables envers lui, n'oubliez pas l'envie à mille yeux qui nous regarde toujours. Nous devons agir…[1397]

– Так я говорил, – продолжал уже непридворный князь Василий, с перепрыгивающими щеками, – время терять нельзя, может сутки, а может только час остается нам, можно и должно найти это завещание, ежели оно есть, ежели оно не отдано князю Салтыкову, чего я тоже боюсь, нужно отыскать эту бумагу и спросить графа, не желает ли он ее уничтожить, не желает ли он перед смертью ее уничтожить, – повторил князь Василий, хватая руку княжны и крепко, до боли притягивая ее книзу, и значительно глядя ей в глаза. Княжна что то хотела ответить, но он перебил ее.

– Это ничего не значит, – сказал он, – ежели он не может говорить, он знаками может показать, что желает уничтожить это завещание.[1398]

Княжна подумала. – Я знаю теперь. Теперь я всё поняла.[1399]

Ну как не презирать людей после этого, mon cousin. Как не сказать, что только там за гранью[?] будет добродетель и справедливость.

– Я бы только желал, чтобы ты ценила меня так же, как я ценю твою дружбу и твое доброе, прекрасное сердце, – сказал князь. <Через несколько минут он, а за ним и княжна, вошли в комнату, где Pierre, ожидая зова, прислушивался к тихим разговорам, происходившим вокруг его, и всё смотрел на страшную дверь, изредка отворявшуюся.>

32.

<[1400] Pierre сидел в скромной позе, которую он считал приличною важности обстоятельств, и большое, толстое тело его было похоже наивностью своей на позы египетских статуй, с симметрично вытянутыми на коленках руками. Невольно однако он прислушивался к шепотливому говору кругом него.[1401]

– Как вы скажете, батюшка, – шептала неизвестная дама священнику, – ежели была глухая исповедь, то больного всетаки можно особоровать? Великое дело это таинство, батюшка, неправда ли?

– Конечно, – ударяя на «о», сказал старичек монах. Молодой расчесанный священник словоохотливо придвинулся к даме.

– Соборование, матушка, может принять всякий, кто чувствует себя достойным. Конечно, необходимо принять наперед причастие.