ПСС. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

– А, говорят, великое облегчение чувствуют больные, – продолжала дама, с любопытством глядя на обоих священников, как будто не имея определенного мнения об этом предмете и желая только слышать мнение людей, на опыте узнавших это дело.>

– Конечно, – говорил старичек.[1402] Старичек имел вид человека обиженного и недовольного. Он сухой, с короткими пальцами, чистой, старческой рукой проводил по своей лысине, через которую пролегали только две или три пряди полу-седых волос.

– Всякий человек, – отвечал словоохотливый напомаженный священник, легкой улыбкой из под усов показывая, что он не нечувствителен к удовольствию поговорить с умной дамой. – Всякий человек чувствует, ежели с верой приступает, великую легкость после того, потому как царь Давид… Он не успел договорить речи, как дверь к больному слабо скрыпнула, вышла Анна Михайловна бледная, но еще более решительная, чем всегда, и, приняв благословение сначала одного, потом другого священника, попросила старшего пройти к графу.

– Ah, Pierre, la bonté divine est inépuisable,[1403] – сказала она молодому человеку, который, при входе ее, встал от своей египетской позы и почел нужным подойти к ней. Pierre слышал, как толстые сапоги старика священника, торопливо собравшегося следовать за Анной Михайловной, проскрипели до двери кабинета и замерли на ковре той комнаты. Pierre очутился ближе к докторам и сел около них. Красивый молодой доктор француз, почти сидя на мраморном столе в грациозной и молодой позе, говорил с седым, видимо заслуженным, старичком-немцем с большим орденом на шее. Третий, крошечного роста доктор сидел под большим, во весь рост портретом Екатерины, висевшим в комнате, прислушивался, что говорил молодой доктор, с тем затаенным вниманием, с которым прислушиваются к речам знаменитости.

Молодой француз доктор говорил с теми приемами, с которыми говорят на скучном вечере, стараясь занять и себя и других.[1404]

В середине этого разговора адъютант подошел к нему и, видимо радуясь случаю говорить с столь знаменитой особой, попросил извинения за то, что прерывает доктора, и спросил, что он думает о больном. Lorrain посмотрел на адъютанта, помолчал.

– Отчего же и не сказать? Положение больного опасно, между нами сказать, безнадежно, – отвечал Lorrain небрежно, но учтиво, в то время, как он говорил, оправляя жабо и продолжением этого же жеста потирая себе подбородок; по тону, с которым он говорил, видно было, что Lorrain недавно еще очень говорил с весьма важными особами. – Ежели бы я был призван раньше, я не говорю, – говорил Lorrain с тем небрежным видом, с которым говорят с простыми смертными люди, недавно говорившие с коронованными особами. – Умеренные частые кровопускания, ванны, – продолжал он. – Я делал чудеса прогрессивно рассчитанными кровопусканиями и ваннами, но теперь, когда кровь уже успела обратиться в твердую массу в мозговой субстанции, теперь кровь не в состоянии ассимилировать себе опять эти части, теперь дело кончено, – сказал он, улыбаясь ясности своего объяснения. – Теперь дело кончено.

– То есть, ежели болезнь примет тот исход, – сказал было немец. Lorrain строго посмотрел на него, как будто напоминая ему его молодость, и помахал отрицательно пальцем перед своим носом. – В том состоянии, в котором теперь находится больной, вопрос в том только, чтобы уменьшить давление на мозг этих кровяных частей.

– Дать им путь, – хотел подсказать немец доктор, но Lorrain не одобрил и это объяснение.

– Пути исходного мы не можем дать им, мы можем только облегчить их давление на мозговую субстанцию, но устранить его невозможно.

– <Как долго может он жить? – смелее спросил адъютант.>

Lorrain посмотрел на него: [1405]– ему жить шестнадцать часов, – с приятной улыбкой заключил он.

В это время княжна средняя вышла от графа и подошла к Lorrain.

– Он просит пить. Что можно дать ему оржад или варенья с водой?

Lorrain задумался.

– Когда он принял лекарства? – Он посмотрел на брегет и еще задумался. – Возьмите стакан воды, три ложки чайные сахару и… – Он не мог говорить скоро, потому что всё еще соображал, – и щепотку, une pincée, – он указал, как взять щепотку, своими красивыми белыми и тонкими пальцами, – une pincée de cremortartari, и теплое дайте пить, но понемногу.

– Хорошо, – кивая, говорила она. – Ванна, кажется, сделала пользу, – прибавила она, чтоб сказать ему приятное.

– Я сейчас после церемонии сам приду, – сказал Lorrain, кланяясь и слегка улыбкой давая чувствовать, что он помнит, что говорит с женщиной, и следуя за ней несколько шагов.

– Не слыхано, – тихим, но азартным шопотом проговорил немец-доктор, обращаясь к другому, маленькому, как только Lorrain отошел от них. – Не слыханно: два кровопусканья и ванны, когда страданье местное и одни пиявки.

– Пиявки, пиявки и пиявки! – проговорил маленькой.

– Настоящая французская знаменитость! Он уморил его. Такая геркулесовская комплекция.

– Пиявки, пиявки и пиявки, – желчно изгибаясь, опять сказал маленькой, сам собой напоминая пиявок, про которых он говорил.