Птичий город за облаками

Он огибает барабанщиков, которые идут через лагерь к передним рядам. Минует лагерь кузнецов с их фартуками и наковальнями. Мимо тех, кто делает оперенье для стрел и натягивает тетивы на луки. Как будто на Омира надели ярмо и запрягли его в воз с каменными ядрами, и с каждым шагом прочь от города часть ядер скатывается на землю и воз становится легче.

В темноте различаются силуэты повозок, лошадей и сломанных осадных машин. Не смотри ни на кого. Ты хорошо умеешь прятать лицо.

Он спотыкается о растяжку шатра, встает, идет так, чтобы не попасть в круг света от костра. Каждое мгновение он ждет: сейчас кто-нибудь спросит, что у меня за поручение, из какого я отряда и почему иду не в ту сторону. В любой миг рядом может остановиться султанский чауш с кривой саблей и назвать меня дезертиром. Однако люди вокруг спят, молятся, перешептываются или мрачно думают о предстоящем штурме, и никто Омира не замечает. Может, уверены, что он идет проведать животных. Или, думает он, я уже умер.

Он идет левее дороги на Эдирне. На краю лагеря весенние травы вымахали по грудь. Нетрудно нырнуть под высокие метелки желтого дрока. Позади него барабанщики добрались до передних рядов, вскинули палочки над головой и принялись лупить по барабанам с такой силой, что слышится не дробь, а непрерывный вой.

По всему османскому лагерю воины ударяют оружием в щиты. Омир ждет, что Всевышний пронзит облака лучом света и все увидят, кто он: предатель, трус, отступник. Мальчик с лицом гуля и сердцем демона. Мальчик, убивший своего отца. Которого бросили в горах умирать, а он чарами заставил деда вернуться. Все, что говорили о нем селяне, окажется правдой.

Никто не замечает его. Позади нарастают грохот барабанов, звон кимвалов и крики. Через мгновение первую волну бросят на штурм.

Анна

Даже сюда, в дом Калафата почти в лиге от стены, проникает барабанный бой — звук сам по себе оружие, султанский указательный палец, щупающий улицы, ищущий, ищущий, ищущий. Анна оглядывается на кухню, где вдова Феодора держит в руках ступку толченой белладонны. Видит, как Калафат за волосы тащит Марию по полу, видит, как ветхие тетрадки Лициния летят в огонь.

«Один злобный игумен, — сказал высокий переписчик, — один неуклюжий монах, один варвар-завоеватель, опрокинутая свеча, голодный червь — и всех этих столетий не станет». Можно тысячу лет цепляться за этот мир и сгинуть в мгновение ока.

Она заворачивает шкатулочку и кодекс в переплете из козьей кожи в Мариино шелковое оплечье и кладет на дно Гимериева мешка, убирает сверху хлеб и соленую рыбу, завязывает мешок. Все ее земные пожитки.

На улице рокот барабанов мешается с далекими криками — последний штурм начался. Анна бежит к заливу. Во многих домах никаких признаков жизни, в других горит множество светильников, как будто жители решили истратить все запасы и ничего не оставить врагу. Детали выступают четко и ясно. Столетней давности выбоины от колесничных колес перед площадью Филадельфион. Осыпающаяся зеленая краска на двери плотницкой мастерской. Ветер срывает лепестки с цветущих вишен и несет их в лунном свете. Каждый кусочек улицы Анна, возможно, видит в последний раз.

Одна смоляная стрела отскакивает от крыши и, дымясь, со стуком падает на мостовую. Ребенок, не старше шести лет, выбегает из дома, хватает стрелу и разглядывает ее, как будто собирается съесть.

Палят султанские пушки, три, пять, семь, раздается далекий многоголосый рев. Это уже происходит? Они штурмуют ворота? Башня Велизария, под которой Анна встречалась с Гимерием, темна, у рыбачьих ворот никого нет — все ушли защищать слабые места наземной стены.

Анна сжимает мешок. Запад, думает она, вот все, что я знаю. Запад, где заходит солнце. Запад за Пропонтидой. В голове возникает видение блаженного острова Схерий, светлого масла и мягкого хлеба Урбино, Аитонова города в облаках — один рай сменяется другим. «Он есть, — сказал Аитон-рыба волшебнику внутри кита. — Иначе зачем все это было?»

Она находит лодочку Гимерия на обычном месте выше линии прилива на галечном берегу, последнее судно в мире. Мгновение ужаса: что, если весла не на месте? Однако они лежат под лодкой, куда их всегда клал Гимерий.

Лодка до опасного громко скребет по камням. На мелководье плавают трупы — не смотри. Анна выталкивает лодку на воду, забирается внутрь, опускает мешок на банку, встает перед ним на колени, гребет правым веслом, потом левым, кладя по воде маленькие косые стежки в направлении волнолома. Ночь, по счастью, все так же темна.

Три чайки покачиваются рядом на воде. Хриса всегда говорила, что три — счастливое число. Отец, Сын и Святой Дух. Рождение, жизнь, смерть. Прошлое, настоящее, будущее.

Ей не удается вести лодку прямым курсом, и весла слишком громко стучат в уключинах; только сейчас Анна понимает, какой же Гимерий искусный гребец. Но с каждым мгновением берег как будто удаляется, и она гребет, спиной к морю, лицом к городской стене, к тому, что оставляет позади.