Птичий город за облаками

Анна мысленно видит молодого султана в его шатре. Он сидит на ковре, на коленях у него макет города. Султан трогает его пальцем, проверяя каждую башню, каждый зубец, каждый побитый ядрами участок стены, — ищет слабые места.

— Тебя разденут догола и либо оставят себе на потеху, либо продадут на невольничьем рынке. Наши или чужие, на войне это всегда так. Откуда я это знаю?

Ножницы чиркают так близко к глазам, что Анна боится повернуть голову.

— Потому что так было со мной.

Коротко остриженная, Анна съедает шесть зеленых абрикосов, от которых в животе начинается бурчание и резь. Она падает на тюфяк и засыпает. В кошмаре она идет по огромному атриуму с таким высоким сводчатым потолком, что кажется, будто он подпирает небо. На ярусах шкафов по обе стороны составлены сотни сотен текстов, словно в библиотеке богов, но всякий раз, открывая книгу, Анна видит слова на незнакомом языке, одно непонятное слово за другим в книге за книгой в шкафу за шкафом. Она идет и идет, и ничто не меняется, библиотека нечитаема и бесконечна, звук Анниных шагов теряется в огромном пространстве.

Сгущаются сумерки пятьдесят пятого вечера осады. В императорском дворце во Влахернах, прижатом к Золотому Рогу, император собирает военачальников на молебен. На внешних стенах дозорные пересчитывают стрелы, подбрасывают дрова в костры под громадными котлами со смолой. Сразу за рвом, в султанском шатре, слуга зажигает семь свечей, по числу небес, и уходит. Молодой правитель встает на колени и молится.

На Четвертом холме, над некогда прославленной вышивальной мастерской Калафата, вспыхивают в закатных лучах пролетающие в вышине чайки. Анна встает с тюфяка, удивляясь, что проспала весь день.

В кухне оставшиеся вышивальщицы (среди них нет ни одной моложе пятидесяти лет) отходят от очага, и Хриса бросает в огонь куски швейного стола.

Вдова Феодора входит с охапкой каких-то цветов, похожих на белладонну, обрывает листья, кидает блестящие черные ягоды в миску, а корни — в ступку. Растирая их пестиком, вдова Феодора говорит, что наше тело — всего лишь прах, а душа всю жизнь стремится в другое, далекое место. Теперь, говорит вдова Феодора, когда смерть близка, наша душа трепещет, предвкушая, как оставит телесную оболочку и вернется к Богу.

Ночь поглощает последний синеватый свет. Лица женщин в свете очага — страдальческие, будто они с самого начала подозревали, что все кончится так, и смирились. Хриса зовет Анну в кладовую и зажигает свечу. Дает ей несколько кусочков соленой осетрины и завернутый в тряпицу черный хлеб.

— Если кто и сумеет их перехитрить, — говорит Хриса, — так только ты. Жизнь не кончается. Уходи сегодня ночью, а я буду о тебе молиться.

Анна слышит, как в кухне вдова Феодора говорит:

— Мы оставляем наши тела в этом мире, чтобы летать в следующем.

Омир

Темнеет. Мальчики вокруг него, все еще чужаки в собственных растущих телах, молятся, тревожатся, точат ножи, спят. Мальчики, которых погнали сюда злость, любопытство, миф, вера, алчность или принуждение, мечты о славе в этой или будущей жизни; кому-то хотелось просто крушить все и вся, отомстить тем, кого они считали виновниками своих страданий. Мужчины тоже мечтают: отличиться в глазах Всевышнего, заслужить любовь товарищей, вернуться домой к привычной работе в поле. Вымыться в бане, обнять подружку, пить из кувшина чистую студеную воду.

Со своего места перед шатрами пушкарей Омир видит, как лунный свет скользит по куполам Святой Софии, — так близко к ней он уже никогда не будет. На башнях горят дозорные огни, над восточной частью города поднимается белый дымок. За спиной у него разгорается вечерняя звезда. Мысленно он слышит, как дед говорит о достоинствах животных, о погоде, о свойствах трав; в своем терпении дед подобен деревьям. Прошло менее полугода, однако расстояние между теми вечерами и этим кажется огромным.

Между шатрами проскальзывает его мать, кладет ему руку на щеку и не убирает. «Что мне до городов, правителей и историй?»

«Он всего лишь мальчик», — сказал дед проезжему и его слуге.

«Это ты сейчас так думаешь, а со временем его истинная природа выйдет наружу».

Может быть, слуга был прав. Может быть, в Омире и правда демон. Или гуль. Нечто ужасное. Он чувствует, как оно шевелится в нем и пробуждается. Разворачивается, трет глаза, зевает.

«Вставай, — говорит оно. — Иди домой».

Он сворачивает веревку и узду Луносвета, закидывает на плечо и встает. Перешагивает через спящего на голой земле Махера. Пробирается между перепуганными юношами.

«Вернись к нам», — шепчет мать, и над ее головой клубится облако пчел.