Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь

Потом они долго сидели под покосившимся деревянным «грибком» песочницы. Лил дождь. И Анна-Мария впервые рассказала все: про Калиостро, про Лю-лю, про великана-Стасика с прозрачными глазами, про слона Балу… Ада обнимала ее за плечи и время от времени смахивала слезу со своих круглых щек. Потом Анна-Мария слушала историю об Адиных «предках», у которых совершенно «поехала крыша».

– Представляешь, – шептала Ада ей в самое ухо, – у нас все стулья и диваны накрыты полиэтиленовой пленкой, чтобы не потерлись! А сидим мы на старых табуретках… Нужно линять отсюда, пока не поздно! Ты, кстати, куда собираешься поступать? Давай вместе – в торгово-экономический! Там есть перспективы. И вдвоем все-таки веселее. Родители помогут снять квартиру в столице… Поедем, а?

После этого вечера Анна-Мария стала часто заходить к Аде. Та включала проигрыватель, разрезала пополам большой батон и накладывала на обе половины густой слой сгущенки. Они жевали и слушали «Зодиак», откинувшись на скользкий полиэтилен. Кусок расплавленного металла, который лежал на сердце Анны-Марии постепенно охлаждался, уменьшался до размеров обычной занозы. Его место заняла вязкая, распухшая в желудке до неимоверных размеров булка…

Те, кому посчастливилось родиться позже, не знают этого отвратительного ощущения – бесперспективности. Ты можешь лежать на диване, слушать пластинки, наедаться до отвала сгущенкой, сходить с ума от чтения книжек – и стоять на месте, постепенно обрастая корой равнодушия. Твой мир замкнут, и ты сам замкнут в нем. Все твои движения – по кругу: улица, школа, диван, пластинки, батон, намазанный чем-то сладким или горьким…

Анна-Мария обходит цирк десятой дорогой, рвется из города, который так настойчиво и методично выталкивает ее из своего чрева. «Тебе нечего тут делать! – вспоминает она слова старика Калиостро. – Я был в Париже и скажу: ты – истинная парижанка! Тут ты никогда не найдешь себе пары…»

* * *

– Тебе тоже снятся ЭТИ сны? – Колька со второго этажа подсаживается к Анне-Марии на подоконник.

Колька – тот самый мальчик, который живет за желтой дверью на втором этаже. Правда, теперь она обита черным дерматином, а звонок наигрывает сороковую симфонию Моцарта. Анна-Мария помнит Кольку кудрявым ангелом в белоснежной сорочке, бабочке и черном пиджачке – таким он впервые вышел во двор. Его привезли из Ленинграда (нынешний Санкт-Петербург, или попросту Питер) Саша и Света – молодая пара, живущая на втором этаже. Позже оказалось, что родители мальчика погибли в автокатастрофе и Саша забрал племянника к себе. Колька, конечно же, ничего этого не знал, пока Ада Седловская не поведала ему о его круглом сиротстве. Тогда маленький Колька, одетый как принц, долго рыдал, уткнувшись в колени Анне-Марии. А потом поцеловал ей руку… Как взрослой.

Анна-Мария догадывается, какие сны имеет в виду семнадцатилетний Колька, она даже уверена, что в этих снах она, Анна-Мария, главное действующее лицо. Именно – действующее.

– Где ты пропадала две недели? – снова спрашивает Колька. – Я искал тебя, где только мог. Алекс сказал, что ты на Сан-Бабило (так в городе называлось место, где собирались проститутки).

– И что, ты поверил?

– Нет, конечно. Так где?

– Не имеет значения… Теперь ничего не имеет значения. Может быть, пойти на Сан-Бабило – это идея… Но сначала… – Анна-Мария пристально смотрит ему в глаза, отчего его нежная кожа на щеках покрывается непроизвольным румянцем. – Послушай, а ты помнишь, как ты поцеловал мне руку?

– Конечно. Я даже помню, что тогда подумал: обязательно женюсь на тебе, когда вырасту.

– Ну уж нет. Я никогда не выйду замуж. Я это поняла очень давно. Эти пупсы на машинах, шарики, пьяные гости… Кому это нужно? Тебе это нравится? Ты собираешься ТАК женится? Впрочем, зачем я спрашиваю – ты женишься именно так. Как все. И это будет ску-у-учно. Как поедание булки.

– Что с тобой? Ты так изменилась за последнее время… – Колька берет ее за руку, переворачивает ладонью вверх, подносит к губам и целует теплыми, просто горячими, как уголь, губами. В подъезде прохладно, но начиная с ладони все тело Анны-Марии неожиданно заполняется неимоверным теплом.

– Послушай, – шепчет Колька, – послушай…

Но сказать ему нечего – все понятно без слов.

– Тебе не кажется, что все люди вокруг говорят о пустяках? – У Анны-Марии сегодня странное настроение, она и сама не понимает, откуда появилась эта волна необъяснимой агрессии. – Ты не замечал, как уже с утра однообразны наши движения. Меня начинает тошнить, когда я расстилаю и застилаю постель, ставлю на плиту чайник, чищу зубы, прокручиваю в замке ключ… А подумай, о чем мы все говорим! О кино, о погоде, о тряпках, о деньгах… Мне казалось, что когда я вырасту, буду очень умной. А теперь я понимаю, что умной я была ТОГДА. И свободной тоже. А слова, по-моему, вообще не имеют никакого значения – это всего лишь звуки, которые мы издаем в пустоте…

– Зря ты так… – Колька сдвигает брови, морщит лоб и, словно ныряльщик перед прыжком, вдыхает побольше воздуха, – я так не думаю. Есть и другие слова. Вот послушай: