Пушкин и Грибоедов

Не все непрописанные детали-ретро восстанавливаются: трудно определить, насколько серьезным было детское чувство Софьи к Чацкому. Девушка его значительным не воспринимает («Ребячество!»). Чацкий уверен, что его любовь к Софье была взаимной, надеялся, что таковой и сохранилась, – и растерян, не находя этому подтверждения.

И. А. Гриневская убеждена, что Чацкий вполне бы мог в Софье если не пробудить прежнее, то заронить новое чувство. Но своими шансами «Чацкий не сумел воспользоваться. …Он, вместо того, чтобы обратиться к ней с простыми и немудрыми словами, всегда находящими доступ к сердцу, разражается сатирой на Москву…»150

. Что поделать! Чацкий объясняет свое состояние: «я пользуюсь минутой, / Свиданьем с вами оживлен, / И говорлив…» В ответных репликах Софьи проступает язвительность: «Гоненье на Москву. Что значит видеть свет!»; о смеси языков – «Но мудрено из них один скроить, как ваш». Софью (идейно) иногда зачисляли в лагерь Чацкого; этот первый обмен репликами свидетельствует об ином – и потом получает подкрепление.

Кажется логичным убеждение: если героиня испытывает влечение к герою, то она усваивает и его взгляды. Но если поостеречься воспринимать полудетские чувства Софьи сложившимися, то еще меньше оснований человеку на рубеже детства и юности предъявлять мировоззренческий счет; взгляды-то у него уже есть, только они не вызрели. А если опереться на выношенные мировоззренческие постулаты Софьи: «Ах! если любит кто кого, / Зачем ума искать и ездить так далёко?»; «всегда застенчиво, несмело»; «Шутить! и век шутить!»; «Да эдакий ли ум семейство осчастливит?» Тогда выяснится: такие постулаты сформировались не в зоне Чацкого, а в зоне Молчалина.

Довершает провал Чацкого его выпад против Молчалина: тут уж Софья выступает заступницей своего нынешнего кумира.

Голос подлинной страсти Чацкого в начале третьего действия – настоящий бред влюбленного. Поневоле возникает сомнение: по силам ли даются обещания? Их просто невозможно выполнить! Чувство перетянуло бы «мир целый»? Для людей типа Чацкого это невозможно. В его адрес уже говорилось: «Ах! если любит кто кого, / Зачем ума искать и ездить так далеко?» Но вроде бы предполагаются всякие «мысли» и «дела» – «вам угожденье»? Тогда не лишним было бы уточнить, надобно ли подруге такого рода «угожденье», зато не всякое реально потребное угождение ему бы понравилось.

Не надо подозревать в герое недобрый умысел, сознательные преувеличения. Мы слышим голос страсти151. И Чацкий свое состояние определяет точно: ум с сердцем не в ладу. Тут говорит только сердце. Кстати, это точно фиксирует Софья, когда произносит про себя (т. е. не для героя, а для зрителей-читателей): «Вот нехотя с ума свела!» Ведь в буквальном смысле слова: сумасшедший = с ума сшедший (тут – сведенный). Так что, выясняется, Софья на Чацкого и не клевещет, когда говорит случайно подвернувшемуся гостю: «Он не в своем уме»; другое дело, что все переворачивается и на смех подымается горе. Двусмысленная фраза концентрируется на зловещем смысле; безымянных господ N

и Д Кунарев остроумно именует «детекторами сплетни»152.

А Чацкому советовали: ты бы помирился с той, ради которой в Москву приезжал, она кое-что поняла. Но и он кое-что понял! «…Чацкого не ревность мучает, а страшит немыслимая возможность нравственного родства Софьи с фамусовским миром»153

. Она, как герой выяснил, и принадлежит чуждому ему миру. Именно ей адресовано самое резкое отмежевание: «Довольно!.. с вами я горжусь моим разрывом». Отношение к фамусовскому миру ясное, можно без уточнений, вскользь: «Вон из Москвы!»

Только как же причислять Софью к фамусовскому обществу, если отец очень желал бы выдать дочь за Скалозуба («И золотой мешок, и метит в генералы»!), а ей приглянулся незнатный и небогатый Молчалин? Но женская половина этого общества себе на уме.

В финале какая печаль у Фамусова самая острая? «Ах! боже мой! что станет говорить / Княгиня Марья Алексевна!» Это кто такая? Мы не знаем. Вся информация о ней – только в этой реплике. Конечно, княжеский титул почитаем, но никакого места в служебной иерархии – так было принято – она не занимает. А в сознании Фамусова она персона наиважнейшего значения.

Властолюбие грибоедовских женщин представлено в разном масштабе. Княгиня Марья Алексевна, несомненно, из тех, кто задает сам образ жизни. Наталья Дмитриевна Горич в негласной иерархии занимает место много ниже, но не комплексует. Ее деспотизм замкнут семейным пространством, зато здесь она добивается беспрекословного подчинения себе: нагляднее становится привычка властвовать в любом бытовом пустяке, да еще под знаком трогательной заботы супруги о здоровье мужа. Ее муж был военным, теперь в отставке, со своим положением смирился, себя именует «твой работник».