Пушкин и императрица. Тайная любовь

И вот знакомая светлица… Чертог сиял. Гремели хоромВсе тихо. Нет гостей веселых – Певцы при звуках флейт и лирЗастольны чаши не гремят… Царица голосом и взоромСвой пышный оживляла пир.«Вадим» 1822 «Клеопатра»

Это, скрытое от «непосвященных» тождество пиров Новгорода и Александрии, выявляет «сладостное вече» лицейской годовщины 1825 г.

На пир любви, на сладостное вечеСтеклися вы при звоне мирных чаш… —

ем самым создавая тройную экспозицию «пиитов любви», то есть некой действительности, не данной прямо, но создающей большую смысловую перспективу, где «Царское Село – Новгород – Александрия» наслаиваются друг на друга, «как образ входит в образ и как предмет сечет предмет».

Первую здравицу вдохновенный Пушкин («я вдохновен о, слушайте, друзья!») – призывает выпить в «честь нашего союза»:

И первую, друзья, полней!Да здравствует, да здравствует Лицей!

Вторая чаша представляла загадку, думается, только для исследователей:

Полней, полней! И сердцем возгоря,

Опять до дна, до капли выпивайте!Но за кого ж?.. О други! Угадайте…(2,2,472)

Обилие восклицательных знаков и многозначительные многоточия – умолчания говорят о том, что вторую здравицу, сердцем возгоря, Пушкин и «лицейские трубадуры» выпьют не за царя («Ура наш царь – так выпьем за царя»), а за Ту, которая подобно «певцу дубрав» – юному поэту (и «свя-щенносадовой Венере») – бродила некогда во мгле своих священных рощ.

Когда на небо мрак находитОна одна с тоскою бродитВ прозрачной мгле своих садовВокруг озер…

то есть за царицу «Клеопатру» Лицея? Иначе чем объяснить выбор эпиграфа к Лицейской годовщине 1825 г. именно из 37 оды Горация?

Итак, Клеопатра угощает своих поклонников «на лоне красоты»:

Царица голосом и взоромСвой пышный оживляла пирСердца неслись к ее престолу.Но вдруг над чашей золотой

Она задумалась и долуПоникла дивной головой…

Гости в недоумении:

И пир утих и будто дремлетИ снова взор она подъемлетИ с видом ясным говорит:Внемлите ж мне: могу равенствоМеж вас и мной восстановить…(2,2,681)

Мысль Клеопатры восстановить равенство меж собой (!) и влюбленными «певцами» ценою жизни (!) восхищает Пушкина:

Нет, ум наемницы презреннойСтоль чудной мысли не родит!

В этом отрицании римской характеристики – уже существенное различие Пушкинской царицы Египта от всех трактовок древних и новых времен. Обратим внимание и на редакцию 1828/35 гг., где повествование начинается с гнетущей тоски Клеопатры:

Зачем печаль ее гнетет?

Чего еще не достаетЕгипта древнего царице?..В своей блистательной столицеБоготворима как Весна… —

отождествляет Пушкин свою Клеопатру с Прозерпиной, Артемидой и Афродитой, что подтверждают дальнейшие ее «метаморфозы»:

То звероловицей ДианойКак идол стройной и румянойВ садах является онаИ с плеч и с ног обналсена…Она Кипридою поройПлывет в Триреме золотой…(ПД216)

Варианты стихов:

Когда на небо мрак находит

Она одна с тоскою бродитВ своих садах, вокруг озерИли по темным переходамОна заходит…В покои тайные дворцаГде ключ угрюмого скопцаХранит ей отроков невольныхЕе присутствием они…

Архитектурная деталь перехода из дворца в покои отроков, волнующая недоговоренность последнего стиха, звучащая непроизвольной исповедью, наводит на мысль, что речь идет о «кельях» спящих лицеистов, ибо именно в темных углах лицейских переходов являлась отроку Пушкину его Муза в автобиографических строфах УП1 гл. «Онегина»:

В те дни – во мгле дубравных сводовВ углах лицейских переходовЯвляться муза стала мнеМоя студенческая кельяВдруг озарилась…