Пушкин и императрица. Тайная любовь

Отмечая многократные возвращения к теме Клеопатры (1824, 1828, 1830, 1835 гг.), биографы не заинтересовались тем фактом, что первая, вторая и третья «Болдинская» редакция датируются октябрем – месяцем открытия Лицея, то есть мысли о Лицее и Клеопатре шли параллельно, рождая определенный круг ассоциаций. Об их глубокой внутренней связи говорит эпиграф к лицейской годовщине 1825 г. – «19 октября», взятый Пушкиным из 37 оды Горация, посвященной взятию Октавианом Александрии, когда Антоний, а вслед за ним Клеопатра покончили с собой. «Болезнь души», – говорит Гораций в финале оды, – «наведенная египетскими болотами, была исцелена, страшная правда изгнала фантазии, и царица нашла в себе силы взглянуть в последний раз на пепел палат своих и напоить себя ядом».

Небезынтересно, что, беря эпиграфом начальные полстиха оды – «Теперь пируем», Пушкин пронес через всю поэму и содержание последующих: «Теперь вольной ногой ударим в землю. Время пришло почтить во храме ложа кумиров», так как именно «ложем кумира» – Клеопатры («И Клеопатру славя хором / В ней признавая свой кумир») Пушкин заканчивает, вернее, обрывает поэму:

Под сенью пурпурных завес Блистает ложе золотое…

Не привлек биографов и третий претендент, принявший смертельный вызов царицы – безымянный отрок. Этот «последний», не передавший своего «имени векам» (и потому не упоминаемый ни Аврелием Виктором, ни Тацитом, ни Плутархом), заслуживает особого внимания, являясь первой ступенью, ведущей к раскрытию замысла Пушкинской поэмы. С него мы и начнем.

6. АЛЕКСАНДРИЙСКИЕ ЧЕРТОГИ

В автографе стихотворения 1818 г. «Мечтателю» есть один стих, дающий основание полагать, что образ Клеопатры притягивал фантазию Пушкина еще в Лицее:

Тот любит, кто нигде не зрит себе препонКому одна любовь и вера и законЗа ночь волшебную кто жизнь отдать готов

Тот выше и богов.(2, 2, 543)

Пылкая «декларация» юношеской готовности отдать жизнь за «волшебную ночь» в 1818 г. осуществится в принятии «отроком» смертельного вызова царицы в 1824–1835 гг.

Последний имени векам не передалВ боях ничем не знаменитыйЧуть отроческий пух, темнея, покрывалЕго стыдливые ланиты.Но страстный огнь в очах его пылалВо всех чертах любовь изображаласьОн Клеопатрою казалося дышал

И молча, долго им царица любовалась(др. вариант:И с умиленьем на нем царица взор остановила).

Отметим, что стих «Последний имени векам не передал» Пушкин записывает на одном листе (2370 л. 35) со стихотворением «О Дева-Роза, я в оковах…» 1824 г.

Иными словами, образы Девы-Розы и Клеопатры несут следы общего происхождения, единство воодушевлявшего их существа.(!) Ср. образ «Рогнеды»: «Цветет ли здесь мой милый цвет?»

В 1828 г. портретные черты безымянного отрока, обретая следующую редакцию:

Последний имени векамНе передал. Его ланитыПух первый нежно оттенял

Как вешний цвет едва развитый. —

Приводят к реалиям автобиографических строк беловика VIII гл. «Евгения Онегина», повествующих о первых отроческих годах лицея:

В те дни…Когда в забвении пред классомПорой терял я взор и слухИ говорить старался басомИ стриг над губой первый пухВ те дни, в те дни, когда впервыеЗаметил я черты живыеПрелестной Девы и любовь

Младую взволновала кровь…

Итак, смысловая цепь поэтики «Клеопатры» приводит к утаенной любви отрока – Пушкина к Деве-Розе лицея», тем самым наводя на мысль, что «Александрийские чертоги» имеют связь с «царицыными чертогами» Царского Села, ибо в последнем произведении, посвященном 19 октября 1836 г., мы встречаем подобное определение:

Вы помните, когда возник ЛицейКак царь открыл для нас чертог царицьн?И мы пришли – и встретил нас КуницынПриветствием средь царственных гостей…(3, 2, 1042)

Следует остановиться и на других особенностях поэтики.

Пир в сияющих чертогах Клеопатры дан как бы в ретроспекции ожившей картины «веселых гостей» и «застольных чаш», гремящих некогда в «светлице» Рогнеды: