Пушкин и императрица. Тайная любовь

Как известно, этот венец стихов «набожного пловца» отнесен биографами к альбомному мадригалу (!) 17-летней дочери историка – Екатерине Карамзиной, на основании записи стихотворения в ее альбоме 24 ноября, то есть спустя 4 месяца по написании. Исследователей не смутил ни глубокий религиозный отпечаток поэтики Акафиста, ни прием развернутой метафоры, в которой вдохновительница стихотворения отождествлена, личностно слита с Луной, «Звездой морей» – «небесной Девой» – синонимами Исиды, богородицы.

Не заинтересовала биографов и другая «мета» Пушкина – поэтическая формула «как бурею пловец», вписанная одновременно во II строфу VII песни «Евгения Онегина» – «Как грустно мне твое явленье, весна, весна, пора любви», повествующая об утрате «Девы» Лицея – «Вечно милой нам Жены». Устойчивое сочетание «Пловца» и «бури» с чудесным спасением Ариона подтверждает структурную связь Акафиста с трагическим финалом движения декабристов и смертью Елизаветы Алексеевны. (См. 1 гл. работы «Хранитель тайных чувств».)

Иными словами, мать божественной любви поэта, которую в 1814 г. юный лицеист «славил вместе с богородицей», пока только мысленно, «опасаясь без крыл парить».

…Иль святую богородицуВместе славить с АфродитоюНе бывал я греховодником!

(«Бова»)

К приведенным идентификациям Музы Пушкина как «Млекопитательницы» следует отнести и белокаменный (фонтан «Фатимы», что по-арабски означает «отлучающая от груди» (1835–1836 гг.): «Сей ковшик на цепи…» – начинается стих в автографе.

Сей белокаменный фонтанФатимой свято испещренный(др. вариант: Стихами хитро испещренный)С кувшином, цепью прикрепленным

Кто не был б ты: пастух, пловецРыбак иль странник утомленныйИли усталый мореходецПриди и пей.(ПД117)

В этом тексте, насыщенном многими важными для Пушкина символами, кувшин «Фатимы» имеет логическую связь с царскосельским фонтаном «Молочницы» Лафонтена – анфологической эпиграммой 1830 г. «Царскосельская статуя». Ведь по существу из разбитого кувшина царскосельской Девы льется не вода, а «млеко», олицетворяющее античную поэзию, подобно тому, как «пастух», «Пловец» и «Странник» являются синонимами поэта Пушкина.

Урну с водой уронив, об утес ее Дева разбилаДева печальна сидит, праздный держа черепок.

Складывая черепки – «символы» разбитого кувшина царскосельский Девы в единое «надгробие» (отсюда замена кувшина – урной), друзья поэта – «посвященные» – узнавали вдохновительницу – «Млекопитательницу» неиссякаемого источника поэзии Пушкина:

Чудо! Не ссякнет вода изливаясь из урны разбитойДева над вечной струей, вечно печальна сидит.

И именно исходя из единого «надгробия», Пушкин опубликовал эпиграмму в последних «Северных цветах» Дельвига, как дань обоюдной памяти друга поэта-лицеиста и «Девы» Царского Села – Елизаветы Алексеевны.

Глава была написана, когда мне в руки попала почтовая карточка известного Петербургского издания «Ришар». На фотографии фонтан «Молочницы» имеет вид, не дошедший до наших дней: к утесу Перетты, рядом с разбитым кувшином, прикреплена цепь с ковшичком. (Ср.: «Сей ковшик на цепи… Приди и пей».).

У подножия «утеса» царскосельской Девы – «беломраморный» цоколь-обелиск с надписью на арабском языке, объясняющий путнику, что источник носит имя МАРИАМ.

Таким образом, ключ имени МАРИИ-ФАТИМЫ, сооруженный в конце XVIII в. Екатериной II, и статуя «Молочницы», изваянная Соколовым в 1820 г., представляли для современников Пушкина нерасторжимое единство. Отсюда структура пушкинского стиха 1830 г.: «Сооружен и изваян», то есть единство памятников двух эпох. См. поэму С. М. Джунковского «Увеселительный сад Александра», в которой описан фонтан-ключ им. Марии (СПб., 1794 г. и Харьков, 1810 г.).

К 1835 году относятся и так называемые прозаические наброски «Песенки Афродите»:

О Венера бессмертная, драгоценно-престольная… —

где далее, в скобках, Пушкин заключает следующую инкорпорацию: «разно-каменно-престольная». Иными словами, бессмертие Венеры таится в единстве многоликости ее престолов, подобно единству множественности Гекаты-Коры-Прозерпины. Дальнейший текст показывает, что песнь исходит от лица Адониса: «Прошу тебя, не огорчай меня, о богиня, в душе обманом и печалью, но приди любви ради, услышь мой голос, которому ты так часто внимала. Тот мне кажется равен богам, кто сидит против тебя и слышит тебя, сладкоглаголяшую… и прочее», – заканчивает Пушкин.