Пушкин в русской философской критике

Онегин не обесчестил, не погубил до конца полюбившую его девушку – и над ним обошлось не так уж строго – без «смертной казни», так сказать. Таня еще жива, в ней живет ее Эрос, она признается в любви к покаявшемуся и смирившемуся «артисту» науки страсти нежной, она плачет вместе с ним и гаснет вместе с ним, хотя и не сдается, да и не может сдаться – в этом казнь и ее, и Онегина. Что Онегин по-настоящему покаялся, видно из того, что он попросту умирает и, наверно, умрет, предварительно совершенно забыв все свои приемы и знания в «науке страсти нежной, которую воспел Назон»… Князь обесчестил и довел полюбившую его девушку до самоубийства, а ее отца – до сумасшествия. Это уже настоящее преступление большого стиля, грандиозное злодейство, да еще лицемерно прикрытое «государственной необходимостью» брака с другой девушкой, на деле скорее всего ему в тот момент приглянувшейся и каких у него, по всей вероятности, было без счета, отчего жертвам, конечно, не легче. Но не бывает преступления без наказания – и наказание здесь в соответствии с преступлением. И злодей здесь имеет дело с жутким потусторонним двойником возлюбленной, двойником, которому дана ужасная задача: погубить губителя, совершить над ним праведный суд, – «страшную месть». Тут дело уже не в жалком пенитенциарном гуманизме, в оказании преступнику благодеяния, словно премии за преступление – через смехотворную «педагогику для взрослых», которой грош цена. Здесь – неизбежная и праведная месть.

Я каждый день о мщенье помышляю,И ныне, кажется, мой час настал.

Это одна из любимых и верных мыслей Пушкина. Она так или иначе себя проявляет на разных этапах и в разных формах его творчества, например, в «Полтаве»:

Но сохранил я клад последний,Мой третий клад: святую месть.

Ее готовлюсь Богу снесть.

Да и ситуации здесь аналогичные: обесчещенная, совращенная девушка – и оскорбленный отец. Злодей Мазепа, весьма напоминающий Князя в «Русалке», вполне заслужил того, чтобы имя его стало нарицательным бранно-поносным словом и стало писаться через малую букву – и это вне каких бы то ни было социально-политических соображений.

Все начинается с того, что потусторонние вихри вновь раздувают как будто бы погасшую страсть (в действительности, в подсознании и в потусторонней сфере никакие страсти не погасают), и в виновнике злодеяния мученья вновь вспыхнувшей любви – не говоря уже о ее безответности – только прелюдия тому невыразимому и жуткому, что должно свершиться с Князем по ту сторону… Преступника тянет на место преступления, и в нем начинаются муки бесплодного и беспощадного запоздалого раскаяния. Это – одно из лучших творений Пушкина, да и Даргомыжский оказался на высоте в музыкальной трактовке этого места.

Невольно к этим грустным берегамМеня влечет неведомая сила.Все здесь напоминает мне былое

И вольной, красной юности моейЛюбимую, хоть горестную повесть.Здесь некогда меня встречалаСвободная, кипящая любовь;Я счастлив был, безумец!.. И я могТак ветрено от счастья отказаться.

Печальные, печальные мечтыВчерашняя мне встреча оживила.Отец несчастный! Как ужасен он!Авось, опять его сегодня встречуИ согласится он оставить лесИ к нам переселиться…

(Русалочка выходит на берег).КнязьЧто я вижу!Откуда ты, прелестное дитя?[295]…

Несмотря на радикальную разность ситуаций, параллель с «Евгением Онегиным» напрашивается невольно – во всем, что касается проблемы счастья любви и его незабываемости, его своеобразной вечности, равно как и ужаса, горя и тоски по поводу счастья, которым легкомысленно пренебрегли. Ибо легкомыслие, так же как и глупость, – жестоко наказываемые грехи, да и стоят они по соседству, а иногда ничем друг от друга не разнятся…

Заканчивать здесь нечего, ибо дальнейшее уже касается отнюдь не искусства, но чего-то совершенно другого – и для этого другого слово бессильно. Пушкин умеет вовремя и гениально замолчать… И вряд ли в искусстве когда-либо «неоконченное» (будто бы) произведение было более закончено.