Пушкин в русской философской критике

Нам делается страшно и тяжело, когда мы вспоминаем о том, что продолжение и окончание «Русалки» воспоследовало в подлинной биографии Пушкина – но на этот раз без всякой вины с его стороны, так что поэт оказался только жертвой… Что же касается виновников… то об этом – после. Так или иначе, но Пушкин нашел свою «Русалку», свою холодную как лед жену, которая невольно оказалась орудием суда-суждения, промысла – и в то же время высшей милости к поэту. Живые люди, живые человеческие души не могут быть только объектами искусства, хотя бы самого гениального. «Малый крест артиста», преобразующего страсти своих дионисических бурь, ураганов, землетрясений, вулканических взрывов и извержений и объекты этих страстей в аполлинистические образы художественного совершенства, влечет за собой большой Голгофский Крест, которым покарано, оправдано, искуплено и обожено «жестокое искусство»…

В истории русской литературы и в биографиях ее деятелей мы знаем гораздо более тяжкий случай «страшной мести», совершившейся над жестокостью гениального артиста, притом очень умного, интересного и одаренного человека, – это творческие мытарства А. А. Фета, после Пушкина и наряду с Тютчевым и Случевским одного из крупнейших мировых мастеров поэзии… Он был покаран – и как невыносимо ужасно! – загробной местью его объекта – Елены Лазич. Но это уже существенно другая тема.

Серьезность и трагизм творческой биографии Пушкина в том, что он в самом творчестве совершил суд над своим жестоким Аполлоном и, тем самым, перерос себя как артиста, показав, что он не только великий художник, но еще и воистину великий человек.

Петр Струве

«Неизъяснимый» и «непостижный». Из этюдов о Пушкине и Пушкинском Словаре

Памяти моего сына Льва[296]

3/16 января 1929 г.

I

Пушкин ясен во всем многообразном смысле этого прекрасно го русского слова. Он – ясный день и он – ясный сокол. Он живой и могучий образ творческой гармонии и ясности, он красота и мера. Пророчески-одобрительно и в то же время на всех деятелей русской культуры налагает величайшую ответственность, что в начале русской подлинно национальной, самобытной литературы стоит этот спокойный великан ясной и мерной красоты[297].

А в то же время какое было любимое понятие и слово у ясного Пушкина?[298]

Для Пушкина «небо блещет неизъяснимой синевой»[299]. Значит, для него и в глубине спокойной и ясной небесной тверди есть что-то, при всей яркости и блеске, неизъяснимое, таинственное. Но и в глубинах человеческой души, с ее смятениями и волнениями, скрываются для взора поэта те же неизъяснимые, таинственные вещи:

Все, все, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья –Бессмертья, может быть, залог.И счастлив тот, кто средь волненьяИх обретать и ведать мог.

Итак – хвала тебе, чума!(«Пир во время чумы», 1830 г.)

Или:

Оставил я людское стадо наше,Дабы стеречь ваш (богов – П. С.) огнь уединенный,Беседуя один с самим собой…Часы неизъяснимых наслаждений!Они дают нам знать сердечну глубь,

В могуществе и в немощах сердечныхОни любить, лелеять научаютНе смертные, таинственные чувства,И нас они науке первой учат –Чтить самого себя.(Набросок 1829 г.)

В свое время я уже указал, что едва ли не Карамзин укоренил в русском литературном языке это любимое пушкинское слово «неизъяснимый», мистически характерное для величайшего русского гения. Из Карамзина и приведу один только поздний пример. О побежденных русским упорством и русской зимой французах Карамзин пишет:

Как в безднах темной Адской сениТолпятся осужденных тени,Под свистом лютых Эвменид:Так сонмы сих непобедимых,

Едва имея жизни вид,В страданиях неизъяснимыхСкитаются среди лесов;Им пища лед, им снег покров.(1814 г.)[300]

Но первый автор, у которого я встретил слово «неизъяснимый», – Державин. В его знаменитой оде «Бог» есть стих:

Неизъяснимый, непостижный.

Тут рядом два прекрасных русских речения, которые мы привыкли связывать с Пушкиным.

II

Остановимся пока на первом из этих речений.