Путь к женщине (сборник)

  -- Главное, -- продолжала Ксения Дмитриевна, -- я так уста­ла, так расклеилась нравственно, не спав несколько ночей под­ряд, что сейчас не мечтаю о большем счастье, чем то, если бы вы дали мне возможность хотя одну ночку поспать как следует.

  -- Да, конечно, -- неопределенно ответила хозяйка. -- Сон -- великое дело. Сон для человека прежде всего. Сон даже важнее еды.

   И они замолчали.

   Было слышно, как ссорились в комнатах дети, как гонялись они друг за другом, как плакала Липочка и хохотал над ней Боречка...

   На деревянное крыльцо террасы откуда-то с высоты бес­шумно упал большой пухлый пятипалый лист цвета яичного жел­тка, похожий на оброненную желтую перчатку. За ним, рядом, упал такой же другой.

   Ксения Дмитриевна страдальчески вздохнула.

  -- Осень в природе... Осень на душе... -- с театральным пафосом произнесла она, глядя на пару желтых пухлых перчаток.

  -- Ну, до вашей-то осени еще далеко, -- не согласилась с ней Марья Степановна и вдруг спросила: -- А Геннадий Пав­лович вам часто пишет?

  -- Как когда, -- ответила Ксения Дмитриевна. -- То по два месяца от него нет ни одной строчки, то вдруг начнет сыпать письмами по два и по три в день. У этого человека все ненор­мально.

   Ксения Дмитриевна немного помолчала, точно раздумывая, стоит ли об этом говорить, потом убито продолжала:

  -- И письмам его я не рада, он ими только тиранит меня. И мои письма, по его словам, действуют на него точно таким же образом.

  -- Зачем же вы тогда переписываетесь? Чтобы мучить друг друга?

  -- Я и сама не знаю.

  -- Раз он с вами так нехорошо поступил, вам надо как можно поскорее забыть его.

   -- Не могу я! -- обратила вверх к вершинам деревьев восковое лицо Ксения Дмитриевна. -- Не могу я его забыть,

   и хочу, да не могу! -- говорила она дрожащим голосом. -- И сейчас, с тех пор как сошла с поезда на вашу платформу и увидела этот чудесный лес, я все время думаю только о нем. Вижу красоту природы, разговариваю с вами, а в груди не перестаю чувствовать тупую боль и знаю, что эта боль -- он. Сама не понимаю, Марья Степановна, что это: разврат, привыч­ка к определенному мужчине или еще что-нибудь, но только чувствую, что не проживу без него, зачахну, умру!

   -- А если так, -- наблюдая за ее страданиями, заметила Марья Степановна, -- тогда не надо было торопиться с разводом.

   Ксения Дмитриевна болезненно улыбнулась вершинам деревьев.

  -- Нам невозможно было дольше тянуть, -- простонала она. -- Жизнь наша стала слишком невыносимой. Каждый день его придирки, каждый день мои слезы.

  -- И все-таки надо было терпеть, -- настаивала старая женщина. -- А как же мы терпели от ваших отцов, мы, ваши матери? -- заговорила она с чувством. -- Вы, нынешние, черес­чур горячитесь. Чуть что-нибудь не по вас, как вы уже: развод, развод! А того не хотите сознавать, что, пока вы живете с мужем, у вас хотя определенное положение есть.

  -- Зато теперь у меня свобода есть, -- сказала Ксения Дмитриевна.

  -- Свобода? -- насмешливо заблестели глаза под очка­ми у Марьи Степановны. -- А какой вам толк от этой свободы? Ваш бывший муж, Геннадий Павлович, разве вам помогает?

  -- Нет!

  -- Ну вот видите! --- сделала убеждающую мину Марья Степановна, потом прибавила, со вздохом, певуче: -- Не ожида­ла я этого от Геннадия Павловича, не ожидала! А нам-то он казался таким порядочным, таким благородным!

  -- Раньше он был другим, -- пожаловалась молодая жен­щина. -- На него революция так подействовала. Приблизи­тельно с 1919 года он начал жалеть тратиться на меня. А в 1921 году уже открыто проповедовал свои новые послереволю­ционные взгляды. "Жена, если она человек, а не вещь, сама должна зарабатывать на себя". И все в таком же роде.

   -- Ого! -- возмущенно прыснула Марья Степановна и с недоброй улыбкой уставилась сквозь очки куда-то вдаль. -- Совсем по-большевистски. Это только у большевиков не дела­ют различия между мужчиной и женщиной. Комсомолки, на­пример, -- рассказывала она о большевиках как о турках, -- комсомолки, те, например, носят у них мужские штаны, мужские картузы, по-мужски стригут волосы, по-мужски курят, сплевывают, сквернословят. Полное освобождение от всяких "женских не­жностей". Насмотрелась я на них тут летом, наслушалась...

  -- Брр... -- между тем зябко задрожала Ксения Дмитри­евна и, поеживаясь, с испугом огляделась на обступавший их со всех сторон угрюмый вековой лес. -- А все-таки у вас тут, Марья Степановна, жутко, тоскливо. Я в такой глуши не смогла бы долго прожить. Меня уже и сейчас что-то гложет, что-то давит в этом беспросветном полумраке леса, в его скованной непод­вижности, в могильном безмолвии. И хорошо, и красиво, и в то же время клубок подкатывается к горлу, хочется плакать...

  -- Скоро должны вернуться из Москвы наши. Тогда, на людях, вам будет повеселее, -- сказала Марья Степановна. -- Хотите, пока светло, пройдемся по нашему лесу?

  -- Очень.

   Они встали, спустились с террасы, вышли из палисадника и окунулись в вечный сумрак угрюмого северного леса.

   И опять заговорили о Геннадии Павловиче, о мужчинах, женщинах, о любви, браке, разводе...

III