Путешественница

В доме стало так тихо, как бывает, когда происходит что-то страшное, необратимое, когда в воздухе разливается неуловимое предчувствие беды. В такие минуты слышно, как ветер шелестит шторой или как муха бьется об окно. Все, кроме этих страшных слов.

— Я любила. — Пауза затягивалась. — Тебя. Давно.

— Давно… Мне нужно благодарить?

Я потихоньку приходила в себя.

— Я ведь рассказала. После… после уже нет. Но я пыталась. — Он замер. Мне стало его жаль. — Пыталась, — прошептала. — Как могла. Я ведь не держала, ты мог бы уйти. Если хотел.

Фрэнк, не глядя на меня, пошел к зеркалу. Перебирал помады, трогал пальцем торчащие кисточки, поднимал лежащие тюбики.

— Как я мог уйти — ты была беременна. Так делают только законченные негодяи. Потом родилась Бри…

Он проводил рукой по краю стола, едва ли чувствуя, что тот сделан из стекла.

— Я не смог бросить ее, хотя она не моя дочь, потому что…

Фрэнк повернулся. Я совсем не видела его глаз, потому что они были в сумраке, и почти не слышала его, потому что он говорил очень тихо. Он был похож на призрак.

— Потому что… у меня не может быть детей. Врачи сообщили пару лет назад о бесплодии.

Я не верила своим ушам.

— Бри моя, — Фрэнк словно говорил сам с собой. — Она моя, и больше никого никогда у меня не будет, понимаешь? Я не могу оставить ее. И она всегда напоминает тебе о нем, ведь так? Скажи, если бы не Бри, ты бы помнила?

— Да. — Я еле слышно шепнула, но ему хватило этого, чтобы мгновенно оживиться. Фрэнк буквально взвился, словно его ужалила змея. Он всего на секунду замер, оценивая сказанное, а потом бросился к шкафу, выворачивая оттуда одежду, натягивая ее на себя без разбора. Он надел пальто и бросился к выходу.

Я подошла к окну, держа себя за плечи. Было холодно. Дверь осталась открытой — воспитание Фрэнка не позволяло ему хлопнуть, но и прикрыть он тоже не мог. Он надел пальто поверх пижамы. Небесный шелк и шелковистый каракуль.

Машина долго не разогревалась, и я знала, что Фрэнк сейчас буквально молится, чтобы она завелась поскорее. Когда она развернулась, меня обдало светом фар.

Он не возвращался и едва ли вернулся бы сегодня. Я лежала на сбитом комке одеял и думала, фразу за фразой прокручивая в голове произошедший разговор. В конце концов я все-таки ждала звука подъезжающего автомобиля, но нет — было тихо. Ждать было глупо. Я заставила себя встать. Для Бри на столе положила записку.

Ночного звонка не последовало, но ведь пациент все еще был в больнице. Вполне можно его навестить, пусть и ночью. Ночью тем более стоит навестить. Все равно я уже не усну. Да и было бы неплохо, если бы Фрэнк, вернувшись, не застал меня — пускай переживает.

Январские улицы, склизкие, предательски блестящие льдом, были похожи на медуз. Кажущийся в свете фонарей желтым снег летел с неба. Скоро лед покроется этой сахарной пудрой и станет еще больше угрожать прохожим. Правда, в четыре утра прохожих, кроме меня, нет, значит, и бояться некому.

Больница встретила привычно — пахнуло духотой. Здесь я почувствовала себя дома. Среди болезней в безопасности.

Медсестра полушепотом, боясь разбудить пациента, сообщила, что все в норме, включая анализы и необходимые показатели.

Больной был бледен, но кожа, слегка розовая, похожая на лепестки белых роз, давала знать, что кровотечения нет. Пульс был нормальным, ровным — я видела бьющуюся жилку.

Я кивнула.

— Отлично. Можно быть спокойными за него.

Но я с трудом успокаивалась: комок в горле оттаивал только сейчас, когда я увидела пациента, улыбающуюся утомленную сестру, когда меня обступили обыденные заботы привычного мне мира больницы.

Я не захотела ехать домой. Все остальные пациенты — я совершила короткий обход — спали и были в полном порядке. Можно было быть спокойными, как только может быть спокоен врач. Больничное кафе тоже встречало запахом английской школы, и все же здесь было лучше, чем дома. Я заказала кофе и стала думать о дочери.

Через полчаса я услышала приближающиеся шаги — это сестра быстро проходила через двери-вертушку. Она не ожидала увидеть меня здесь и сбавила шаг. А потом и вовсе остановилась. И пошла ко мне.

Я знала. Я знала этот шаг и это выражение лица, когда врачебный персонал уведомляет родных о смерти пациента. Я навсегда запомнила скол на чашке, и полустертую букву «Б», и аромат невыпитого кофе.

Идя по больничным коридорам, я спиной чувствовала сочувствующие взгляды сестер на постах и слышала несмолкаемое журчание взволнованной сестры:

— …был при себе паспорт… дорогу притрусило снегом, машину занесло… полиция сообщила, что вы в больнице… Мгновенная смерть.

Каталка, где лежал Фрэнк, находилась будто в безвоздушном пространстве. На улице была машина «Скорой помощи», привезшая его. Из двойных дверей тянуло холодом и был виден свет мигалки, алый, как артериальная кровь. Он то вспыхивал, то снова угасал, пульсируя.