Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк. Шесть персонажей в поисках автора: Барышников, Бродский, Довлатов, Шемякин и Соловьев с Клепиковой

Хотя и было против всяких правил. По уговору с секретарем он обслуживал редакцию до часу, когда Галина Сергеевна Рубакина срочно выезжала в Москву для получения инструкций или вызывалась, тоже срочно и грозно, в Смольный, в обком – «мордой об стол» – на реприманд. Сегодня был как раз такой, неожиданно вольный день.

И почтальон, будто уважив его резоны, расхотел проникнуть в фойе к секретарскому столу, который он отлично видел сквозь верхние стекла входной двери. Попятился озадаченно и, приставив ладонь ко лбу, с идиотской подозрительностью изучает парадные окна и, конечно, усекает сквозь штору коротыгинскую лампу.

Ну и хрен с ним. Иногда, очень редко, Коротыгин себе такое позволял. Что там за окном, иссяк дождик? – ни за что не отвлекусь.

К двенадцати – хлопнула пушка в Петропавловке – он уже так уверенно, так нагло расписался, что попытался из жадности компенсировать в эти несколько часов прорву упущенного, из-за Набокова, времени – капитально отремонтировал старую, туго шедшую главу и одним счастливым махом набросал едва не половину новой, превосходной по сюжетной маневренности, но еще сырой, с ухабистым словарем, с валким стилем. Но это только разжигало тут же сесть и все поправить, да еще так поправить, что выйдет в сто раз лучше, чем если бы он сразу по глупости писал набело.

Будем, однако, настороже. Что за беда такая? понятно что за – могли его зацепить. За писанием своей секретной прозы. Пишите в стол, говорят. Слуцкий такое недавно выдал. Если бы в стол! разве сейчас в стол положишь? А у него в «Авроре» свои тайники. Не впадать в восторг, не терять бдительность. Как сталинский чекист. Расчесал голову и из ногтей выел перхоть. Безвкусна как манна небесная.

Собственно говоря, чего ему бояться? Конечно, Рубакина фанатик дисциплины и не гнушается устраивать сотрудникам засады – по утрам в подъезде с хронометром в руке. По идее – ее, Рубакиной, дикой идее – он должен сейчас срочно дописывать за Шолом-Алейхема его неконченный роман из местечковых радостей. Какой-то энтузиаст всего на идише откопал, перевел, предложил в журнал. Рубакина завелась, но быстро остыла. «А где конец? Что это автор на самом интересном месте отвалил! Или давайте конец, или не будем печатать».

Вот и пришлось ему, Коротыгину, с его громадным опытом соавторства с мировой литературой, в целях почетной презентации ее на страницах ленинградского журнала «Аврора», в темпе кончать за Шолом-Алейхема. Рубакина дала ему на еврейского классика, и с непременным лиризмом и оптимизмом, две недели. И то со скрипом. Неделя прошла, а у него с Шоломом и конь не валялся. Впрочем, конец был: «Старик с козой стояли на холме. Местечко мирно дремало в долине. Всходило солнце».

Отвяжись и Шолом, и Алейхем. Время терпит. Потерпит и тот поэт-придурок, «святою Русью пьян», что умудрился, тем не менее, пустить на дно вполне земные Кижи заместо сказочного Китежа:

Спит река. Примолкли камыши.А со дна причудливые тени,

словно затонувшие Кижи,выступают в медленном движенье.

И в той же подборке лихо срифмовал, по домашней старинке, «отчизну» с «рыбной головизной». И весь этот высокий бздеж поэта предстоит опять же ему, Коротыгину, и непременно сегодня, ну, в крайнем случае завтра, исправить в рифму и прямо в верстке: спасать Кижи, успокаивать отчизну – потому что больше, вздохнула Рубакина, было некому. Завпоэзией в их журнале, известная в миру строчкой «Я хотела быть похожей на колхозного коня», была еще невежественней и круче в любви к отчизне, чем начинающий поэт.

Успеется и это. Выкинь из головы. Воображение, болван, включи воображение: ты свободен, времени прорва, пиши свое и больше ни о чем не думай. Когда Рубакина вернется из обкома? – все твое время.

Прикинем: прошлый раз, с месяц уже, когда ее засекли в Смольном с могендовидом на шее, дурища-баба притащилась в «Аврору» сильно к вечеру с распухшей мордой и чернее тучи. И вся редакция, включая курьершу и машинистку, должны были внимать до полуночи, как ей, потомственной партийке, ее же товарищи по партии преподнесли сионистку.

«Помните, когда американские журналисты к нам заявились? На прощанье я им, как полагается, модельку крейсера «Аврора», а они мне эту цепочку со звездочкой. Откуда знать, что знак Сиона? что шесть концов, а не пять? Я и не вникала. По мне, что пять концов, что шесть, да хоть два! – звезда есть звезда, наш родной советский знак. А меня теперь мордой об стол за эту звездочку. На чью мельницу, говорят, ты воду льешь?»

Не исключено, что именно сейчас, в эту самую минуту ее снова долбают за грубые ошибки, которые она, по-скоростному переброшенная партией с физкультуры (курировала из обкома спорт) в культуру, была просто обречена совершать регулярно.

Не надейся, ЧП не будет. Никаких сюрпризов на этот раз. До вечера ее не продержат. Но часа три-четыре у тебя в запасе есть. Под видом мемуаров за Шолом-Алейхема.