Путешествие к Источнику Эха. Почему писатели пьют

Шесть дней добиралась я из Ки-Уэста в Порт-Анджелес, с юго-востока Штатов к самой северо-западной их окраине — путешествие почти в пять тысяч миль. Я добралась на машине до Майами, затем самолетом до Нового Орлеана, забрала оставленный там чемодан, переночевала и села на поезд, идущий в Чикаго. Еще в самолете я наблюдала, как ломается погода, как несутся над Каролиной отары кучевых облаков. Тогда я обогнала их, но теперь небо почернело, и синоптики обещали грозу.

На выезде из Нового Орлеана мы миновали череду брошенных домов с заколоченными окнами и лодку, застрявшую в сучьях дерева, — отголоски урагана «Катрина». Мы двигались на север вдоль Миссисипи. Вечерело. На многие мили простиралась равнина с обгорелыми, гиблыми деревьями, они как призраки вставали из подернутого влагой болота, которое улавливало небесную синь и закручивало ее в крошечных водоворотах. Я ела яблочный мусс из пластиковой коробки и наблюдала, как по солоноватой воде пробирается цапля в ярко-синей шапочке. Появилась черепаха, и в следующий миг я увидела сотни их, буквально на каждой плавающей в болотной жиже ветке. Потом снова пошли жилые дома, билборд, восхваляющий лазерную липосакцию.

Пасека в лесу, лошади на выпасе, краснозем. Поднялся ветер, вздымая тучи пыли. Освещение в вагоне заморгало. Тучи сгрудились, отбрасывая на запад отсвет цвета слоновой кости, будто клавиши старого пианино. Зажглось уличное освещение, потом и верхний свет в вагоне. «Кажется, никто не сорвал джекпот в пауэрбол, — сказал кто-то за спиной, — ну и ладно». Облака стали жаться к горизонту, будто их придавило сверху, небо подернулось зеленым глянцем, дождь застучал в окно, и картина за стеклом размылась. Через пару секунд внешний мир исчез, оставив лишь басовитые раскаты грома и частые всполохи.

Давно я не видела дождя, не слышала этого богатого, сладкого запаха земли. «Чертова гроза, — говорил кто-то по телефону. — Идет ли дождь? Да тьма кромешная, и льет как из ведра… Я подъезжаю к Джексону». К шести снова прояснилось. Речки превратились в грязевые потоки, улицы тоже были грязными и мокрыми. Мир за окном отряхивался, расправлял складки. Мы долго тащились вдоль громадного поля, и за милями вспаханной земли, там, где село солнце, как уголек в очаге, теплилась маленькая красная метка.

Ужинала я с двумя попутчиками, очень скромными. «Я надеюсь, дамы не будут возражать, — сказал мужчина, — но у меня на родине мы ели жареную курицу руками». Я устала и с трудом высидела до конца ужина, а вернувшись на место, сразу уснула, убаюканная мерным покачиванием вагона.

Проснулась я в пять, с восходом солнца. Ночью мы пересекли границу зернового пояса и теперь мчали по Иллинойсу, преодолевая долгие мили жнивья с металлическими вкраплениями элеваторов и автомобильных свалок. Я включила на айподе запись Суфьяна Стивенса; блеклый мир понемногу заполнялся светом. Поля казались бескрайним морем — сначала свинцовым, потом оловянным и, наконец, золотым.

Пассажиры пробуждались, сновали по проходу со стаканчиками кофе. Каждый день приносит мгновения, которые невозможно предугадать: ни их щедрость, ни их влияние на твой внутренний мир. Всё вокруг было залито спокойным, благодатным светом; он лился на «Христианскую книгу Харви» и «Кровельные материалы Стюарта», на «Пожарное депо» и детей, ожидавших желтый школьный автобус, на деревянные дома, кирпичные церкви и пригородные платформы. Несомненно, он вселял надежду, и, когда поезд утробно и благодушно выдохнул, я откинулась в кресле и раскрыла книгу с бодрым названием «Исцеление».

* * *

«Исцеление» — это неоконченный роман поэта Джона Берримена, отец которого застрелился на острове Клируотер 26 июня 1926 года. Сразу после этой трагедии мать Джона и его свежеиспеченный отчим переехали с семьей в Нью-Йорк, чтобы начать там новую жизнь. Два года спустя Джона отправили в Саут-Кент, пансион со спартанскими порядками для мальчиков в Коннектикуте. Позднее он вспоминал, как целый класс заставили ползать на коленях по каменной террасе, читая учебник истории. Он не возражал против именно этого наказания, но в целом школьная жизнь была пыткой. Джон был нескладным худосочным мальчиком в толстых очках, с бледным угреватым лицом. Никудышный футболист, слишком умный, чтобы водить с кем-то тесную дружбу, он раскрылся только в семнадцать лет, по выходе из пансиона, когда поступил в Колумбийский университет.

Университетская среда была и убежищем, и наркотиком. В первый год он был слишком увлечен общением с новыми товарищами и близким соседством очаровательных девушек из Барнард-колледжа, чтобы уделять достаточное внимание учебе. Свидания, танцы и сочинение стихов поглощали всё его время, и почти по всем курсам он получил невысокие баллы. Джон взял академический отпуск и, вернувшись из него весной, стал заниматься более серьезно. Его подруга тех лет, Дороти Рокуэлл, вспоминает: