Путешествие по русским литературным усадьбам

Уже сказано, что первым наставником мальчика в русском языке был камердинер отца Николай. Григорович вспоминает: «По целым часам караулил он, когда меня пустят гулять, брал на руки, водил по полям и рощам, рассказывал разные приключения и сказки. Не помню, конечно, его рассказов, помню только его ласковое, сердечное обращение; за весь холод и одиночество моей детской жизни я отогревался только, когда был с Николаем»^[115]

. Действительно, других приятелей у мальчика не было; в доме царила строгая атмосфера, которую всячески насаждали и деятельный практический отец, и убежденная вольтерьянка бабушка. Так продолжалось до тех пор, пока отроку не исполнилось восемь лет. Наступила пора учения. Овдовевшая мать отвезла его в Москву. Григорович надолго покинул Дулебино.

Весной 1846 года Григорович, уже твердо вступивший на писательский путь, вернулся в родные пенаты. Он чувствовал, что ему необходимо уединение, чтобы засесть за по-настоящему крупную работу. Такого уединения в шумном Петербурге он бы не нашел (прежде всего, из-за французской живости собственного характера). О своем возвращении Григорович пишет в «Литературных воспоминаниях»: «Когда тарантас въехал во двор, матушка стояла на крыльце и махала платком; из-за ее плеча выглядывал чепец бабушки; Николай, окончательно поседевший, белый как лунь, и дворовые окружили меня. После обниманий и целований мы вошли в дом, показавшийся мне несравненно меньше, чем казался в детстве. Начались расспросы. После того как я объявил бабушке о роде моих занятий и намерении продолжать их, она окинула меня удивленным, недоверчивым взглядом… Матушка отвела меня в комнату, заблаговременно для меня приготовленную. Она выходила окнами частью в сад, частью на поворот дороги, огибавшей Смердну, осененною с этой стороны столетними ветлами. Не помню, чтоб я когда-нибудь чувствовал себя более счастливым»^[116]

.

Поначалу работа не шла. Григорович никак не мог найти по-настоящему яркой темы. Но выручил всесильный случай. Читаем далее в «Литературных воспоминаниях»: «К матушке привезли больную молодую бабу. За обедом матушка рассказала мне ее историю. Ее против воли выдали замуж за грубого молодого парня, которого также приневолили взять ее в жены; он возненавидел ее, чему немало способствовали ее сестры, начал ее бить в трезвом и пьяном виде и заколотил почти до смерти; баба была в злейшей чахотке и вряд ли могла пережить весну. Она говорила, что ей легче умереть, чем жить; ее сокрушала только судьба дочки, двухлетней девочки; он и ее заколотит насмерть, говорила она. Рассказ этот произвел на меня сильное впечатление. Сюжет повести был найден. Я тотчас же принялся его обдумывать и приводить в повествовательную форму»^[117]

.

Но найти тему оказалось мало. Григоровичу предстояло овладеть народным языком, которого он почти не знал. Молодой писатель целые дни проводил в деревне, беседовал о житье-бытье на мельнице с приезжими, стараясь уловить склад крестьянской речи; наиболее характерные и живописные выражения он тут же заносил в записную книжку. Все эти труды дали замечательный результат. Повесть «Деревня», созданная этим летом в Дулебине, открыла новую главу в истории русской литературы.

Самым значительным произведением Григоровича стала повесть «Антон Горемыка». Она была написана в Дулебине летом следующего 1847 года. Свой успех сам писатель объясняет тем, что он гораздо глубже проник в народную жизнь. Никогда ранее не звучало столь правдивого слова о тягостной судьбе крестьянина, опутанного тенетами крепостничества. В «Антоне Горемыке» Григорович наконец-то по-настоящему овладел языком русской деревни. Может быть, поэтому новая повесть стоила писателю еще большего труда, чем предыдущая. Бывали дни, когда он буквально не мог выжать из себя ни строчки.

С этого времени Григорович понял, что работать он может только в Дулебине. В первой половине 1850-х годов здесь были созданы самые объемистые его произведения: романы «Проселочные дороги», «Рыбаки», «Переселенцы». Однако в противовес первым повестям Григоровича, они не оставили значительного следа в русской литературе. Писатель явно был не в состоянии овладеть обширным материалом; крупные художественные формы оказались вне его возможностей.