Путешествие по русским литературным усадьбам

Некий охотник Давыд Петров — знакомый Гаврилы — заказал ему двуствольное ружье. Гаврила постарался на славу, но никакой платы не получил. Однажды Давыд встретил в лесу двух коробейников и, позарившись на выручку бродячих купцов, застрелил их. Труп одного он посадил высоко на дерево, другого же спрятал под его корнями. Выстрелы слышал пастух, но смолчал. Когда тела обнаружили, началось следствие, но убийство было признано нераскрытым. Давыд же стал богатеть и построил новую хату; правда, о его преступлении в округе ходили слухи. Однажды Гаврила сговорился с пастухом; они позвали Давыда, крепко выпили и стали допытываться у него о коробейниках. Пьяный Давыд покаялся в убийстве. Гаврила вспылил, что-де столько денег взял, а мне за ружье до сих пор не заплатил. Они с пастухом крепко избили Давыда, но о его признании даже и не подумали донести властям. Характерно, что когда Некрасов подарил Гавриле отдельное издание «Коробейников», его брат Семен перепугался: теперь дело станет известно, и всех замучают допросами.

В Карабихе можно увидеть фотографию Гаврилы Яковлева. Он одет в охотничью куртку до колен и высокие кожаные сапоги; у ног лежит собака, подаренная ему Некрасовым. Всем своим видом он разительно отличается от описанного Тургеневым Ермолая; это уже зажиточный крестьянин новой пореформенной эпохи. Фотография была послана поэту в Петербург 20 апреля 1869 года с письмом:

«Дорогой ты мой боярин, Николай Алексеевич!

Дай тебе Бог всякого благополучия и здравия, да поскорей бы воротитца в Карабиху… стосковалось мое ретивое, что давно не вижу тебя, сокола ясного. Частенько на мыслях ты у меня и как с тобою я похаживал по болотинам вдвоем и все ето оченна помню, как бы ето вчера было, и восне ты мне часто привидишься.

Полюбуйся ка на свой подарочек Юрку. Ишь как свернулася, сердешная, у ног моих, ни на минутую с ней не расстаемся. Сука важнеющая, стойка мертвая, да уж и берегу я ее пуще глаз моих. А кабы знато да ведано, когда ты будешь на которое число в Карабихе или Грешневе, так духом бы мы с Юркою пробрались бы с полями к тебе…

Коли надумаешь ты порадовать меня, то пришли мне поскорее страховым письмом, а то украдут на поште, ныне слышь больно неисправна она стала… Ныне зимою привелось мне поохотица и за лосями, трех повалил этаких верблюдов, а одного еще по черностопу угораздило убить так в шкуре неснетой вытенул 19 пудов и 7 фунтов. Прощай родимый, не забывай и нас, а засим остаюсь друг и приятель твой деревни Шоды крестьянин Гаврила Яковлев, а со слов его писал унтер офицер Кузьма Резвяков».

Последний раз Некрасов приезжал в Карабиху осенью 1874 года. Родственники нашли его похудевшим и осунувшимся. У поэта уже появились первые признаки роковой болезни, сведшей его в могилу через три года.

Русский классик французского происхождения

Григорович занимает твердое место во втором ряду русских классиков. Он и Тургенев ввели в русскую литературу тему крепостной деревни; причем Григоровичу следует отдать даже пальму первенства. Он на несколько лет опередил Тургенева. Между тем (Григорович сам признает) среди русских писателей мало найдется таких, как он, которым, казалось бы, сама судьба отказала в праве на литературное поприще — прежде всего, потому что русский язык фактически не был ему родным. Отец Григоровича был малороссиянин, мать — француженка. До восьми лет он не держал в руках ни одной русской книги, по-французски же научился читать в пятилетнем возрасте. Учителями мальчика в русском языке были, во-первых, камердинер отца, а, во-вторых, дворовые.

Отец Григоровича служил в гусарах, достиг чина полковника, но вышел в отставку из-за непреодолимой тяги к земле. Несколько лет он являлся управляющим имением родителей известного писателя В. А. Сологуба, который так пишет о нем в своих воспоминаниях: «Василий Ильич был человек очень типический, своеобразный. Он был невелик ростом, сухопарый, крепко сложенный, гладко выбритый и подстриженный, во всей его фигуре проглядывал отставной кавалерист… Здоровья он был изумительного и деятельности необычайной. Едва зайдется заря, уж он на коне скачет на работы, приказывает, распоряжается, журит. Крестьяне его побаивались, но обращались к нему за советами по своему собственному хозяйству, что для крестьянского упрямого самолюбия образует высшую степень уважения. Живо помню, как вечером Василий Ильич в сером застегнутом по-военному сюртуке приходил в кабинет отца беседовать о хозяйстве. Говорил он отрывисто и дельно»^[113].