Путешествие по русским литературным усадьбам

С Олсуфьевыми поддерживали близкие отношения соседи — владельцы знаменитой усадьбы Ольгово Апраксины. Они были в Обольянове частыми гостями. Надо сказать, что Апраксины вносили в атмосферу олсуфьевского дома полный условностей тон большого света, ему чуждый. Л. Н. Толстой во время одной из своих прогулок забрел в Ольгово (он уже приезжал туда в сентябре 1867 года, собирая материалы для «Войны и мира»). Но у Апраксиных прислуга была вымуштрована и писателя даже не пустили в дом, ибо хозяин в эти часы обычно никого не принимал. Л. Н. Толстой не был обидчив; оставив записку, он отправился обратно. Узнав о его приходе, Апраксин впал в бешенство. Он разбранил прислугу за то, что ему сразу же не доложили, и послал вслед писателю людей с извинениями и просьбой вернуться. Однако тот был уже слишком далеко и не захотел поворачивать обратно. В Ольгово он вновь пришел через пару дней в сопровождении художника Нерадовского. Последний вспоминает: «Апраксины… производили впечатление какого-то странного пережитка. Держали они себя с большой важностью и недоступностью. Но, несмотря на всю изысканность и внешний лоск, в них было много комического… Большая, подтянутая фигура Апраксина с высоко поднятой головой и в штатском платье обличала в нем военную выправку, а лицо его совсем не запомнилось, в памяти остались его нафабренные усы, торчащие у него, как проволоки, и зачёсанные на висок волосы… И только… Лев Николаевич вернулся из Ольгова и восхищался Апраксиными. Как художник, он прямо-таки смаковал этих типичных представителей старого барства.

— Люблю такие цельные натуры — говорил Лев Николаевич, делясь своими впечатлениями, — какие крепкие люди!

В „Воскресении“ он, между прочим, наделил чертами Апраксиной даму, которая рассуждает, жестикулируя руками, не отделяя локтей от туловища, но добавил ей особенность другой светской дамы, — обычное положение которой было лежание на кушетке»^[141].

На это время приходится наибольшее сближение Л. Н. Толстого с Олсуфьевыми. Он приезжал вновь в мае 1895 года, феврале 1896 года, январе 1897 года. Первая из дат совпадает с интенсивной работой над «коневской повестью» (так в дневнике Л. H. Толстого именуется только что упомянутое «Воскресение»; напомним, что роман вырос из судебного дела, о котором писателю рассказал известный юрист А. Ф. Кони).

Последний раз Л. Н. Толстой оставался в Обольянове более месяца (с 31 января по 3 марта). Главным предметом его размышлений были эстетические проблемы; плодом их явился трактат «Что такое искусство?». 1 марта писатель набросал в дневнике психологический портрет владельца Обольянова: «Думал об Адаме Васильевиче (Олсуфьеве. — В. Н.

), как типе для драмы — добродушном, балованном, любящем наслаждения, но хорошем и не могущем вместить радикальные нравственные требования»^[142]. Несколько ранее — 21 февраля — приезжали известные московские музыканты братья Конюсы (рояль и скрипка). Вечерний концерт произвел сильное впечатление. Великий писатель не скрывал, что для него музыка — любимейшее из искусств, никогда не оставлявшее равнодушным, трогавшее до слез, хотя, подчас, и тяготившее душу.

Родственница Олсуфьевых М. Ф. Мейендорф приводит характерное высказывание Л. Н. Толстого, перекликающееся с мыслями, изложенными в трактате. Он «любил подойти к инструменту, открыть легкие ноты, партитуру какой-нибудь оперы и, что называется, побренчать. Иногда он предлагал кому-нибудь… поиграть в четыре руки. Он как-то сказал:

— Основание горы широко. Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но всё же не так много, как первых, количество их изобразится средней частью горы. Далее идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть горы.

В то время появилась уже новейшая музыка, в которой диссонанс как бы спорил с гармонией, создавая новую, своеобразную гармонию. Толстой ставил ее еще выше на своей горе, но затем, не без юмора, добавил:

— А в конце концов появится музыкант, который только самого себя и будет понимать»^[143]

.

Много написано о взаимоотношениях Л. Н. Толстого с В. Г. Чертковым. Выводы подчас диаметрально противоположны. Для одних Чертков — верный паладин великого писателя и моралиста, энергичнейший проповедник его нравственного учения; другие, отдавая Черткову должное, считают его злым гением толстовской семьи. Истина, как всегда, посередине. Но красноречивым свидетельством в пользу Черткова предстают несколько томов писем Л. Н. Толстого к нему.