Путешествие по стране Руставели

За городом лежит аэродром, на который я прилетел несколько бесконечно долгих недель назад. Там же я снова сяду в самолет и улечу. Скоро. Уже послезавтра. Прощание с Грузией, с Зурабом.

Неужели позади только недели, а не месяцы? Неужели за такое короткое время можно так много пережить?

Я уже давно в постели. Передо мной проходят картины увиденного и пережитого, и прежде всего… трапеза под тутовым деревом, которую мне устроили в одном абхазском селе. Все новые и новые картины, которые отгоняют усталость, оживляют беседы, воскрешают бесчисленные вопросы, побуждают к серьезному размышлению…

Я беру в руки книгу, которую со времени своего приезда сюда читаю каждый вечер и которая захватывает меня все с большей и большей силой. Это поэма Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре". После всего здесь пережитого я читаю ее совсем другими глазами, воспринимаю не как простую историю из сказочного далекого прошлого с далекими от меня идеалами…

Чем дольше я нахожусь в этой стране, чем больше узнаю о ее настоящем и прошлом и чем больше узнаю людей, тем ближе становится мне поэт со своими героями, со всем тем, что он хочет сказать своим читателям, хочет сказать мне.

…Сильнее блеска луны над горами сияют слова Руставели:

Не вседневными хвалами, я кровавыми слезами,

Как молитвой в светлом храме, восхвалю в стихах ее.Янтарем пишу я черным, тростником черчу узорным.Кто к хвалам прильнет повторным, в сердце примет он копье…О, теперь слова мне нужны. Да пребудут в связи дружной.Да звенит напев жемчужный. Встретит помощь Тариэл.Мысль о нем — в словах заветных, вспоминательно-приветных.Трех героев звездносветных воспоет моя свирель.

Сядьте вы, что с колыбели тех же судеб волю зрели.Вот запел я, Руставели, в сердце мне вошло копье.До сих пор был сказки связной тихий звук однообразный,А теперь — размер алмазный, песня, слушайте ее…Тот, чей голос — звон свирели, нить свивая из кудели,Песнь сложил я, Руставели, умирая от любви.Мой недуг — неизлечимый. Разве только от любимой

Свет придет неугасимый, — или смерть к себе зови…Взор, увидев свет однажды, преисполнен вечной жаждыС милой быть в минуте каждой. Я безумен. Я погас.Тело все опять — горенье. Кто поможет? Только пенье.Троекратное хваленье — той, в которой все — алмаз.

Я читаю поэму и постепенно засыпаю, усталость и масса накопленных впечатлений делают свое дело… И мне снится: я нахожусь в саду…

Откуда-то приближается разноголосый говор, сад наполняется смехом и пением. Мужчина в остроконечной меховой шапке и в шелковой накидке подходит к длинному столу. Сквозь листву тутового дерева на бледное, обрамленное бородой лицо падает лунный свет, играет в бездонной глубине его глаз. Это Шота Руставели. С нетерпением поглядывает он на приближающихся, среди которых я — совсем уже удивляясь — узнаю нескольких декабристов и Чайковского, и произносит:

— Да послужим только миру, и садитесь, чтоб воздать хвалу достойным!

Слышатся хвалебные возгласы Грибоедова, Маяковского и Одоевского, князь Чавчавадзе и Горький аплодируют, все садятся за стол и выбирают Шота тамадой, который, произнеся свой тост, передает рог с вином сыну Абхазии лирику Константину. В своем тосте он поддерживает призыв Шота к мудрости и добродетели, к дружескому единению и миру. Дальше следуют такие же тосты.

Совсем по-другому, взволнованно, говорит кто-то на другом конце стола. По хриплому голосу я узнаю Реваза Джапаридзе. Он напоминает Шота о том, что тот в своей поэме не ратует ни за мир любой ценой, ни за мир со всеми и каждым, а позволяет с ненавистью преследовать и мечом уничтожать каджей, персонифицированный образ сил зла.

— Мы тоже, — говорит Реваз, — в последней войне встречали каджей не с любовью и мирными песнопениями, а с ненавистью и мечом.

Шота твердым взглядом смотрит на Реваза.

— Верно. Человек не должен склоняться ни перед каким угнетением и должен защищать свою свободу, ибо лучше славная смерть, чем позорная жизнь. Об этом я и писал. Но ненависть?.. Не ненависть воспевал я, а любовь.

Степенно кивает в знак согласия чудо-садовник Мамулашвили: