Путешествие по стране Руставели

— Ненависть — скверный учитель.

— Но пока имеются каджи, они будут беспрестанно угрожать миру и свободе людей, — вставляет Амиго Николо. — Я научился ненавидеть их во время войны в Италии.

— И все же, Шота, я в принципе согласен с тобой, — говорит Горький, стараясь приглушить свой громкий низкий голос. — Когда человек может по праву назвать себя Человеком? Не тогда ведь, когда его наполняет одна лишь ненависть? Ненависть разъедает то светлое, доброе, что дремлет в любом человеке.

Тут его перебивает Маяковский.

— Я всю свою жизнь полагался на доброе в человеке, так как был воспитан и вырос среди народа, чью любовь вы, — обращаясь к Руставели, — воспели в словах. Но потом…

Грустно в наступившей тишине звучит музыка…

Размышляя, Руставели прохаживается взад-вперед. Когда музыка стихает, он снова подходит к столу и обводит всех долгим взглядом.

— Мои дорогие соратники! — начинает он тихо. — Да, это верно, что в мире есть и Добро и Зло. Над этим я очень много размышлял, и каждый раз передо мной всегда вставал вопрос: что же, собственно, есть Зло, а что — Добро?.. Где я только не искал ответа! И нашел его наконец в нашем народе, в его древних сказаниях о смелом Амирани, который — хотя и подвергся жестокому наказанию — принес однажды людям огонь. У меня будто пелена спала с глаз… Ради кого пожертвовал Амирани своим счастьем и жизнью? Ведь не ради же самого себя, нет, — ради людей! Потому он и стал почитаемым и любимым героем. Добро есть то, что служит на благо человечества! Это вдохновило меня на создание поэмы. По примеру беззаветного друга человечества Амирани и его двух братьев и мои герои — Тариэл, Автандил и Фридон являются беззаветными борцами за счастье людей, являются воплощениями Добра, потому что своей победой над каджами они приносят счастье не только самим себе, но и человечеству…

— Согласен. Прекрасная картина социальной свободы и всеобщего благоденствия! — Горький скептически покачивает головой. — Из поэмы я знаю, как недоволен ты был условиями жизни людей твоего времени и как страстно ты мечтал о достойном человека будущем. И все же эта картина — сказочная, утопическая.

Шота поворачивается к нему.

— Конечно, вы сегодня знаете больше, вы учили историю. Вы отчетливее, чем мог тогда я, осознаете, как, каким образом человечество сможет проложить свой путь сквозь столетия, как в своем поступательном движении вперед оно учится с пользой для себя использовать эту Землю и пресекать происки тоже становящихся опытнее современных каджей.

— В нашей стране мы лишили власти каджей, — говорит Ираклий Абашидзе.

— Да, но в мире они еще существуют. Великая борьба, которую я называю борьбой между Добром и Злом, продолжается и в некоторых странах еще не достигла своего апогея.

— Шота, ты сомневаешься в победе? — Абашидзе поднимается с места. — Войско борцов во имя Добра растет на глазах.

Шота отрицательно качает головой.

— Сомнение в победе "сил Амирани" мне так же чуждо, как и тебе, дорогой Ираклий. Я лишь обращаю внимание на то, что каджи представляют собой еще мощную силу и властвуют над многими людьми, над их разумом. Вы можете считать мое представление о будущем утопическим, но в победе сил Добра — я знаю точно — не последнюю роль сыграет победа Разума.

Грибоедов, недовольный этим ответом, поправляет свои очки.

— Однако разум, уважаемый Шота, приносит страдания. Разве не ты писал об этом?

— Если он довольствуется изучением внешних, поверхностных явлений, тогда да — разум приносит страдания, — отвечает Шота уверенно, — тогда он сбивает с пути. Разум же человека должен исследовать взаимосвязи и взаимодействия различных сил в мире и через это стремится к постижению высшей мудрости.

— А что это означает, по-твоему? — спрашивает Грибоедов с любопытством.

Руставели поправляет свою накидку и, скрестив руки, говорит:

— Попытаюсь очень кратко пояснить… Я верю, что высшая мудрость — в познании того, что счастье от людей не будет скрываться вечно, потому что во все эпохи угнетатели были слабее свободолюбивых сил народа. Вопреки всякой покорности, в том числе и той, к которой призывает церковь, я призываю людей к активному устройству своей судьбы, к борьбе против страданий и зла. Вопреки заявлениям о "непостижимости бытия" я проповедую познаваемость жизни и необходимость познания жизни…

Максим Горький задумчиво поглаживает свои густые усы, покачивает большой головой. Возможно, он думает о своем герое Данко, который вырвал из груди свое пылающее сердце, чтобы осветить людям путь в темноте?

— Ты очень высокого мнения о людях, — говорит он.

Шота твердым голосом отвечает:

— Да, я верю в большие физические и духовные силы человека.

Горький какое-то время размышляет, смотрит на Руставели, а затем говорит: