Путешествие во времени с хомяком

– Ладно, приятель. Довольно. Всё это полная нелепица. Или ты говоришь мне правду, или я звоню в полицию. Ты – мальчишка, который явился в мой дом, а я знаю о тебе только то, что ты произошёл от Адама и Евы, и это может вылиться в большие неприятности…

И так далее. Но дедушка не говорит ничего подобного. И вот почему:

Думаю, он мне верит.

Я о многом знаю, например:

1. Бабушка Джули. Я знаю, кто она, как она умерла, и что «Без тебя» в исполнении Нилссона была на первом месте в чартах, когда они поженились.

2. Я знаю, почему дедушка приехал в Англию в шестидесятых, которые не показались ему особо свингующими. Из-за беспорядков в Пенджабе.

3. Больше всего, конечно, я знаю о Пае. Как он выглядел, о чём говорил. Его синяя атласная куртка, его короткий кивок головой…

Когда я говорю о Пае, дедушка Байрон неподвижно сидит, только иногда покачивая головой, он впитывает каждое слово, будто пытается утолить жажду.

– Мой мальчик, – повторяет он. – Мой бедный, бедный мальчик.

А потом мне почти – почти – удаётся доказать правдивость рассказанной истории. Я включаю свой телефон в розетку, даю немного зарядиться, чтобы он ожил, и открываю фотографии. Я сделал их пару дней назад, а для дедушки Байрона с тех пор прошло тридцать лет: мы с Паем на пляже, мы с дедушкой и Гипатией.

– Ты помнишь это? – спрашиваю я, а он медленно и грустно качает головой:

– Наверное. Смутно. Моя память… ну, скажем так, она не та, что раньше.

Мы сидим в тишине, дедушка Байрон долго всматривается в фотографию на моём телефоне и потом тихо спрашивает:

– Почему ты сбежал после… этого происшествия?

Я понимаю, что мне нечего ответить, и, подняв глаза, вижу, что дедушка неотрывно смотрит на меня. В его вопросе нет ни злобы, ни осуждения – он просто хочет услышать ответ, ведь этот вопрос мучил его, как я теперь понимаю, все тридцать лет. Сейчас я себя ненавижу. Я знаю

, как жалко, недостойно и глупо это выглядит, но могу только отвести взгляд в сторону, пожать плечами и, опустив голову, сказать:

– Не знаю.

Повисает длинная пауза, и меня передёргивает от всей неуместности и ущербности собственных слов. Оглядываясь назад, я гадаю, не эти ли секунды определили отношение ко мне дедушки Байрона.

С этого момента я чувствую, что он верит в мою историю, но в то же время винит меня в смерти Пая и в том, что я не повёл себя мужественно, а сбежал как трус, оставив его на тридцать лет в горе и неведении.

Он говорит только:

– Уже поздно, сынок. Отвести тебя в твою комнату?

– Мою комнату?

– Ну, ты выглядишь усталым – и где ещё тебе остановиться?

Маленькая спальня была раньше комнатой Пая. На стене полка, заставленная научными книгами, и плакат с видом на Землю из космоса, а с потолка свисает модель Солнечной системы. На столе до сих пор лежат учебники и даже стоит стакан с карандашами.

– Я не смог ничего поменять здесь, когда он… когда Пай нас покинул.

На вид всё тут совсем не так жутко, как кажется по описанию. Мне даже приятно почувствовать себя ближе к Паю.

– Мне здесь нравится, – говорю я и улыбаюсь ему своей самой искренней улыбкой. Но он безучастно смотрит сквозь меня. Его, конечно, трудно винить. Вряд ли он ожидал, что этот вечер сложится именно так. И тут меня осеняет. До сих пор я никак не мог понять, что же ещё отличает этого дедушку Байрона от прежнего, а всё дело в его руках: обе они прямые и здоровые. И я спрашиваю:

– Помнишь, как я попросил тебя проверить пиротехническую установку?

Он поднимает глаза, стараясь вспомнить, и потом кивает:

– Да, мне кажется, я помню, как ты об этом говорил. А что?

– Вижу, ты сдержал своё слово.

Я сижу на кровати, а он встаёт на колени, чтобы помочь мне разуться:

– Давай, сынок. Ты, должно быть, в рогалик скручен.

(В рогалик скручен = измучен[59]. Такого я раньше от него не слышал и поэтому улыбаюсь.)

Потом дедушка снимает с меня носки, отворачивается, и вдруг снова резко поворачивается обратно, как будто голова у него на шарнире. Он таращится на мои ступни, то есть именно таращится, и нервно тянется вперёд, чтобы их потрогать. Как золотая рыбка, он хватает ртом воздух и, готов поклясться, даже немного бледнеет. Тот старый дедушка Байрон из прошлой жизни, конечно же, прекрасно знал о моих сросшихся пальцах. А этот приходит в ужас, и я стараюсь отвлечь его, в шутку пошевелив ими (кажется, получилось не смешно – во всяком случае, он не засмеялся).

– Да, «синдактилия» – это так называется. Редкая штука! Ты видел такое раньше?

Дедушка кивает:

– Однажды, – но больше не говорит ни слова об этом. – Спокойной ночи, – и он выходит из комнаты.

Он улыбается, но за этой улыбкой скрывается что-то ещё. Несмотря на невероятную усталость, я не сплю, потому что не могу перестать думать о смущённой улыбке дедушки Байрона и о его чрезмерной реакции на особенность моих ног – в сущности, такую незначительную.

Глава 75