Путевые впечатления. В России. Часть первая

"Хорошо. Приготовьте вторые сани, выберите четырех солдат, пусть один из них возьмет лом, другой — молот, а еще двое пусть захватят топоры".

Человек, к которому обратился комендант, тотчас вышел.

Затем комендант повернулся ко мне:

"Идемте, и вы увидите".

Он вышел первым, указывая мне дорогу; я двигался за ним, позади нас шел тюремный надзиратель с ключами.

Так мы шли, пока не оказались у тюрьмы.

Комендант указал тюремщику на дверь, которую следовало открыть.

Тюремщик открыл ее, а затем, первым войдя в каземат, зажег фонарь и посветил нам.

Мы спустились на десять ступенек и очутились у первого ряда камер, но, не задерживаясь, спустились еще на десять ступенек, потом прошли вниз еще пять и только там остановились.

Дверь каждой камеры имела свой номер; комендант остановился у двери под номером 11.

Он молча подал знак; можно было подумать, что, попав в это вместилище могил, живые люди, подобно обитавшим здесь мертвецам, утрачивали способность говорить.

Снаружи стоял двадцатиградусный мороз, а в глубинах каземата, где мы находились, этот холод сочетался с сыростью, пронизывавшей до костей: я промерз до нутра и в то же время вытирал пот со лба.

Открылась дверь, мы спустились еще на шесть крутых и липких ступеней и очутились в камере площадью в восемь квадратных футов.

Мне показалось, что в свете, отбрасываемом фонарем, я вижу в глубине камеры шевелящуюся человеческую фигуру.

Слышался странный глухой шум. Я огляделся вокруг и увидел узкую амбразуру высотой в фут и шириной в четыре дюйма.

Ветер проникал в эту щель и вызывал сквозняк в камере, дверь которой осталась открыта.

Теперь я понял, что это был за шум и откуда он исходил: это воды Невы бились о стены крепости, а камера находилась ниже уровня реки.

"Встаньте и оденьтесь", — сказал комендант.

Мне было любопытно узнать, к кому обращен этот приказ.

"Посвети", — сказал я тюремщику.

Тюремщик направил фонарь в глубину карцера.

И тогда я увидел, как там встает на ноги худой и бледный старик с седыми космами и белой бородой. Несомненно, он спустился в этот каземат в одежде, которая была на нем, когда его арестовали, но со временем эта одежда распалась на куски, и теперь он был облачен лишь в шубу, превратившуюся в лохмотья.

Сквозь эти лохмотья было видно его голое, дрожащее от холода костлявое тело.

Быть может, это тело когда-то было покрыто роскошной одеждой, быть может, ленты самых почетных орденов перекрещивались на этой изможденной груди. Теперь это был живой скелет, лишенный достоинства, звания, лишенный даже имени и называвшийся номером 11.

Он поднялся и без единой жалобы закутался в то, что осталось от его шубы; тело его было согбенным, сломленным тюремным заключением, сыростью, временем, мраком и, быть может, голодом, но взгляд был гордый, почти угрожающий.

"Все в порядке, — сказал комендант, — идемте".

Он вышел первым.

Узник в последний раз окинул глазами камеру, каменное сиденье, кувшин с водой, прогнившую соломенную подстилку и тяжело вздохнул.

Но ведь немыслимо было, чтобы он сожалел обо всем этом!

Следуя за комендантом, старик прошел мимо меня. Я никогда не забуду взгляда, который он на меня бросил, и какой упрек был в этом взгляде. Казалось, узник говорил мне: "Такой молодой и уже на службе у тирании!"

Я отвел глаза: этот взгляд, словно кинжал, пронзил мне сердце.

Я посторонился, чтобы узник, проходя мимо, не коснулся меня.

Он перешагнул порог камеры. Сколько времени прошло с тех пор, как он сюда вошел? Быть может, старик и сам этого уже не помнил.

Должно быть, в глубине этой бездны он уже давно потерял счет дням и ночам.

Я вышел за ним; тюремщик двинулся следом за нами, тщательно заперев карцер.

Возможно, его освобождали лишь потому, что камера понадобилась для кого-то другого.

У дверей коменданта стояло двое саней.

Узника посадили в те, что привезли нас; мы расселись по местам: комендант рядом с ним, а я на передней скамейке.

На вторых санях ехали четыре солдата.

Куда мы направлялись, я не знал. Что будем делать, я не знал тоже.

Действие, как вы помните, меня не касалось. Я должен был видеть — вот и все.

Но я ошибаюсь, мне оставалось сделать еще кое-что — мне оставалось сказать: "Я видел".

Мы отправились в путь.

Я сидел таким образом, что ноги старика оказались между моими ногами, и я чувствовал, как дрожат его колени.

Комендант был закутан в меховую шубу, а я запахнул свою военную шинель, но холод пробирал нас до костей.

Старик же был наг или почти наг, но комендант ничего не предложил ему накинуть на себя.

На минуту у меня возникла мысль снять шинель и уступить ее старику, но комендант угадал мое намерение.

"Не стоит", — сказал он.

И я остался в шинели.

Мы продолжили путь и вскоре добрались до Невы.

Выехав на середину реки, наши сани направились в сторону Кронштадта.

Ветер, несшийся с Балтики, дул с неистовой силой, и снежная крупа хлестала нас по лицу; назревала одна из тех страшных метелей, какие бывают лишь в Финском заливе.

Хотя наши глаза и привыкли к темноте, мы могли различать дорогу не дальше, чем на десять шагов.

Едва мы проехали косу, разразилась метель.