Путевые впечатления. В России. Часть первая

С расстояния, на котором находились зрители, то есть в ста шагах от приговоренных, невозможно было разглядеть их лица; к тому же осужденные были одеты в серые балахоны, капюшоны которых спускались им на лоб.

Они по одному поднялись на помост, а потом в том порядке, какой был определен приговором, взобрались на скамьи, установленные в один ряд под виселицей: первым, на крайней левой от зрителей скамье, стоял Пестель, затем Рылеев, Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и, наконец, на крайней правой — Каховский.

На шею им накинули веревку, но, то ли по неумению, то ли из жестокости, петлю положили поверх капюшона: это должно было продлить муку удушения до той минуты, пока не наступит разрыв шейных позвонков.

Исполнив это, палач удалился.

Сразу же после его ухода помост провалился у них под ногами.

И тут разыгралась ужасающая сцена.

Тела двух висевших по краям эшафота — Пестеля и Каховского — остались висеть на веревках, медленно превращаясь в трупы.

Однако трое других выскользнули из затяжной петли и упали вместе со скамьями и настилом помоста в глубь эшафота.

Хотя русскому народу мало присуще открыто проявлять свои чувства, некоторые зрители не смогли сдержать крика ужаса и даже боли.

Но кто знает, были ли посторонними наблюдателями те, кто выразил так свое сочувствие при виде муки, непредусмотренной приговором и причиненной жестокостью или неумением палачей?

К смертникам, которые оказались погребенными в этой первоначальной могиле, бросились конвоиры.

Первым, кого извлекли оттуда, был Муравьев-Апостол (у них были связаны руки, и они не могли помочь себе сами).

— О Господи, — произнес он, снова увидев свет, — согласитесь, крайне грустно умирать дважды за то, что мечтал о свободе для своей страны.

Он спустился с помоста, сделал несколько шагов и остановился в ожидании.

Вторым был Рылеев.

— Взгляните только, чего стоит народ-раб! — воскликнул он. — И повесить-то порядочно не умеют!

И он присоединился к Муравьеву.

Затем появился Бестужев-Рюмин; при падении он сломал ногу.

Его перенесли к двум его товарищам.

— Значит, так определено свыше, — сказал он, — ничто нам не удалось, даже и умереть!

И, не в силах стоять, он лег у ног своих друзей.

Император находился в Царском Селе, куда ему каждые четверть часа направляли рапорты о том, как исполняется приговор.

Однако таким пустяком, как три плохо сработавшие веревки, его не сочли уместным обеспокоить.

Пусть же это станет вечным укором для тех, кто так поступил.

Возможно, при известии об этом происшествии, неслыханном в истории смертных казней, каменное сердце смягчилось бы и он помиловал бы этих несчастных.

Но нет: помост стали восстанавливать, и, когда он был восстановлен, когда под тремя свисавшими вниз веревками, между трупами Пестеля и Каховского, были поставлены три скамьи, осужденным сказали: "Пошли!"

Муравьев-Апостол и Рылеев решительным шагом направились к виселице.

Что же касается Бестужева-Рюмина, то его пришлось отнести туда, поскольку сломанная нога не позволяла ему идти.

Во второй раз им накинули на шею веревку, во второй раз помост ушел у них из-под ног, во второй раз страшная петля затянулась, но теперь уже не ослабла.

И души трех заговорщиков, которых эта жестокая смерть превратила в мучеников, последовали за душами двух их товарищей…

Куда? Одному Богу известно.

XXXIII. ИЗГНАННИКИ

Мы еще не закончили рассказ о скорбной истории 14 декабря, воскресив под своим пером зрелище того, как она завершилось. Нам осталось последовать за другими осужденными к месту их ссылки или в их тюрьмы.

Все эти люди пережили неслыханные страдания и проявили необыкновенное самопожертвование. Вероятно, понадобится еще лет десять, чтобы об этих событиях стало известно в России: опередим же то время, когда на них прольется свет, которому суждено зажечься по слову императора Александра И, причем даже раньше, чем нам это представляется, ибо сердце у него не только справедливое, но еще и сострадательное и чувствительное. Я могу это сказать, могу так писать, могу так думать; у меня есть на это право, хотя я его не видел и с ним не говорил.

И кроме того, да будет вам известно это заранее, всем политическим ссыльным, изгнанникам и узникам, остававшимся еще в живых после долгого, тридцатилетнего царствования его предшественника, он даровал полное помилование.

Разумеется, тридцать лет — долгий срок, но при жизни императора Николая I великий князь Александр был лишь первым подданным своего отца.

Впрочем, годы царствования монархам отмеряет Господь, и кто знает, какая жатва свободы созрела в недрах земли и в глубинах человеческих сердец за эти тридцать лет угнетения.

Кто знает, что получится из Сибири, которую орошали своими слезами и пропитали своим потом все эти люди с благородным сердцем и независимым умом?

И не станут ли в один прекрасный день Иркутск и Тобольск столицами двух республик?

Итак, оставались еще ссыльные.

Их посадили в телеги, по четыре человека на каждую, заковав им ноги в кандалы — раны, которые эти кандалы оставили на ногах Пущина, не затянулись и по сей день, — и отправили в Сибирь.